Привстав, повернулась. Разом два открытия ее поразили:во-первых, на нее с истинной ненавистью смотрела дородная девица в простомкрестьянском наряде и с самыми рыжими на свете волосами, какие толькоприходилось видеть Ирене, – ну просто-таки оранжевого, морковного, словнонарочно выкрашенного цвета; а во-вторых, Ирена обнаружила, что и сама она одетасовершенно так, как эта девушка: в рубаху из небеленого полотна и сарафан,только у девушки он был из синей китайки, а у Ирены из какой-то грубой тканицвета… раньше она назвала бы этот цвет маренго-клер, но в применении к сарафануэто звучало глупо, и приходилось признать, что он был просто-напростомутно-серого цвета.

– Почему я так одета? – растерянно обратилась она к рыжейдевушке.

– А как тебе еще одеваться? – грубо спросила та. – В шелкада бархаты с железными обручами?

Ирена мигом вспомнила, что произошло накануне. Нет, не все,ибо вспоминать все было слишком страшно. Поэтому она не пустила свою памятьдальше «железных обручей» и их зверского уничтожения. Этого было вполнедовольно, чтобы дрожью задрожать и начать судорожно всхлипывать. Значит, когдаона рухнула без памяти, ее переодели. Чьи-то чужие, отвратительные руки – можетбыть, мужские, может быть, самого Адольфа Иваныча или Булыги! – стаскивали снее платье, сорочку, корсет, ботиночки, чулки и панталоны.

Да, и панталоны. Этого предмета туалета, непременного для всякойприличной женщины, на Ирене не оказалось. Ну да, ведь крестьянки панталон неносят, а на Ирене был именно костюм крестьянки.

Костюм! Она словно на маскарад пришла. Да, раньше Ирена таклюбила маскарады, любила рядиться в самые невероятные образы, неистощима былаее фантазия – придумывать наряды самые невероятные, – но сейчас хочется одного:как можно скорей сбросить этот костюм и переодеться в свое. И бежать, бежатьотсюда!

Отсюда? А где она?

Ирена огляделась.

Просторное помещение с бревенчатыми стенами и таким жепотолком. Какие-то охвостья торчат из пазов: охвостья, похожие на волосы. Ужас!Волосами, что ли, конопатили стены, чтоб не дуло?.. Из глубин памяти всплылослово «пакля». Стены конопатят паклей. Значит, это не волосы человеческие, аэта самая пакля. С души немножко отлегло.

Несмотря на то что помещение было обширное, в нем царилатеснота. В углу лежала кучею лучина, стоял и высокий светец. Часть комнатызанимали кросна для тканья, тут же установлен был ручной жернов, два или тригрубо сколоченных стола, заваленные скомканным полотном – похоже, недошитымирубахами; там и сям виднелись ушаты, ведра, сундуки, по стенам – лавки итопчаны (на одном таком топчане и лежала Ирена). Она догадалась, что это людская.Так вот где живет дворня! Неужели и у них, у Белыш-Сокольских, двороваяприслуга обитает в такой же грязи и скученности? Ирена бывала только в комнатеБогуславы и своей горничной Машуты. Но они жили отдельно, а здесь все вместепоселены.

Под лавками и топчанами происходило некое шевеление;приглядевшись, Ирена обнаружила, что там стоят корзины с курами на яйцах илидаже целыми выводками. Хоть окна были распахнуты, запах в комнате стоялсвирепый, мухи свободно вились под потолком, не помогала и полынь, развешаннаятам и сям по стенам. А между тем в комнате висели зыбки для качания детей, подпотолком набиты были полати. Впрочем, какие-то подушки и ряднушки навалены былина всех лавках: видимо, спало здесь много народу, вот только сейчас не былоникого, кроме нескольких тощих кошек, самой Ирены и этой рыжей девушки.

Похоже, Адольф Иваныч уже взялся претворять в жизнь своюугрозу: сделать из Ирены кабальную. Ее нарядили крестьянкою, ее поселили влюдской. Значит, ей определено служить в господском доме: реши управляющийпосылать ее в поля или огороды, определил бы на жительство в курную избу.

Ирена вдруг вспомнила давний случай: няня Богуслава вязалачто-то, Ирена ее толкнула нечаянно, и та уронила спицы. Ирена бросилась ихподнимать, однако няня остановила ее.

– По полу елозить коленками – не твое дело, – сказаластрого. – Ты – барышня и так себя понимать должна. Для холопки своей не смеешьспину гнуть. Когда б я в постели больная лежала – другое дело, ты могла бы своемилосердие показать. А делать это без надобности для тебя стыдно. Смотри, нероняй же себя!

Спицы Ирена тогда подняла, однако слова нянины запомниланакрепко. Адольф Иваныч, видно, решил, будто она сломлена страхом и отчаянием.Какую же участь он ей определил? Пыль смахивать с мебели метелочкой из перьев?Столовое белье мыть и стирать? Начищать толченым кирпичом медные да серебряныешандалы? Полировать до блеска старое дерево лестничных ступенек и перил?

Ну так он этого не дождется, немчура проклятая! Ни служитьтебе, ни жить в этой убогой людской Ирена Сокольская никогда не будет! АринаИгнатьева? Как бы не так!

Видимо, на ее лице выразилось такое отвращение, что рыжаязлорадно хихикнула:

– Не по нраву жилуха новая пришлась, а? Ишь, как рожу-топерекосило!

Никакого сомнения – рыжая девушка ненавидит Ирену. За что?!

– Ты на меня так пялишься, что дырку просмотришь, – сказалаона сердито. – Чем я тебе дорогу перешла, что так злобствуешь?

– Знаешь небось, – невесело хохотнула рыжая. – Принеслась нанашу голову, будто Коровья Смерть, один разор с тебя, разор да беда.

Что такое Коровья Смерть, Ирена знала. Слышала от Богуславы.Коровья Смерть – ужасная старуха, которая среди зимы входит в деревню и несетпогибель домашней скотине.

Ничего себе! Сравнить ее со старухой! Как эта девка смеет?!

– Да ты кто?! – возмущенно воскликнула Ирена.

– Дед Пихто! – огрызнулась та.

– Ну, как хочешь, – покладисто согласилась Ирена. – Так ибуду тебя называть. Скажи мне, дед Пихто, где бы Софокла, то есть Емелю, найти?

– Еще раз назовешь меня дед Пихто, космы выдеру, – мрачнопообещала рыжая. – Меня Матрешей кличут. А Емеля, бедняга, на конюшнеотлеживается. Как его староста выпорол, так и лежит целый день. Ты тоже все этовремя валялась, как дохлая лошадь.

Ирена с ненавистью раздула ноздри на новое оскорбление, носдержалась, ничего не сказала. Ладно, ты уж погоди, Матреша, вот доберетсяИрена до дому, попросит отца выкупить у неведомого Берсенева и тебя, и Емелю.Софокл за свою храбрость и доброту будет награжден (может быть, даже съеденныймед Ирена не станет ему поминать!), а тебя ждет порка, добрая порка, ты несомневайся!

Между тем Матреша, не подозревая о своей грядущей и оченьпечальной доле, поднялась и пошла к двери. Обернулась – и глаза ее мстительноблеснули.