— Почему я здесь? — переспросил мужчина и, опустив флейту, расслабленно откинулся назад. — А почему мы все здесь? Это довольно глубокомысленный вопрос для первой встречи, юный мос­товик. Я предпочитаю начинать с представлений, а потом уже переходить к теологии. Или к обеду. Можно даже вздремнуть. Да и вооб­ще заниматься чем угодно, лишь бы не теологией. Но представления все-таки важнее всего.

— Ну хорошо, — сказал Каладин. — Итак, вы...

— Итак, я здесь сижу. Время от времени играю... на нервах мос­товиков.

Каладин зарделся и вновь вознамерился уйти. Пусть светлоглазый дурень болтает и делает что вздумается. Каладину надо было поразмыслить над сложными решениями.

— Вот и правильно, убирайся, — раздалось у него за спиной. — Я даже рад, что ты уходишь. Тебя не стоит подпускать слишком близко. Мой буресвет мне еще пригодится.

Каладин на миг застыл, потом резко повернулся:

— Это вы о чем?

— О моих сферах, — сказал странный человек, демонстрируя полностью заряженный изумрудный броум. — Все знают, что мос­товики — воры или, по меньшей мере, попрошайки.

Ну конечно. Он имел в виду сферы. Он не знал о Каладиновом... недуге. Ведь так? В глазах незнакомца заплясали искорки, словно он очень удачно пошутил.

— Не обижайся, что я назвал тебя вором. — Незнакомец вскинул палец. Каладин нахмурился. Куда подевалась сфера? Ведь тот только что держал ее именно в этой руке. — Я хотел сделать тебе комплимент.

— Сделать комплимент? Назвав вором?

— Разумеется. Я и сам вор.

— В самом деле? И что же вы воруете?

— Гордыню. — Человек подался вперед. — И временами скуку, если у меня самого гордыни в избытке. Я королевский шут. Или был таковым до недавнего времени. Думаю, вскоре я утрачу это звание.

— Королевский — кто?

— Шут. Моя работа — быть остроумным.

— Морочить людям голову и быть остроумным — не одно и то же.

— Ага! — Глаза незнакомца сверкнули. — Вижу, ты мудрее большинства тех, с кем я в последнее время общался. А что же тогда озна­чает быть остроумным?

— Говорить умные вещи.

— А что такое ум?

— Я... — Почему он продолжает этот разговор? — Я думаю, это способность говорить и поступать правильно в нужный момент.

Королевский шут склонил голову набок, потом улыбнулся. Наконец протянул Каладину руку:

— И как же тебя зовут, мой вдумчивый мостовик?

Каладин нерешительно протянул руку в ответ:

— Каладин. А... тебя?

— У меня много имен. — Человек в черном пожал руку. — Я начал жизнь как мысль, идея, строчка на бумаге. Это я тоже украл. Самого себя. Однажды меня назвали в честь камня.

— Надеюсь, он был милый.

— Он был красивый, — сказал Шут. — И сделался совершенно никудышным из-за того, что я носил его имя.

— Ну и как же теперь тебя называют?

— По-разному, и лишь изредка вежливо. Я почти все заслужил, к сожалению. Но вот ты можешь звать меня Хойд.

— Это твое имя?

— Нет. Имя того, кого мне стоило бы любить. И еще одна вещь, которую я украл. Мы, воры, только этим и занимаемся.

Он бросил взгляд на восток, на быстро темнеющие Равнины. Костерок возле валуна, на котором сидел Хойд, отбрасывал туск­лый свет, красноватый из-за мерцающих углей.

— Что ж, рад знакомству, — сказал Каладин. — Мне пора...

— Сначала я кое-что тебе дам. — Хойд подобрал свою флейту. — Подожди, пожалуйста.

Каладин вздохнул. Похоже, этот чудак его не отпустит, пока не добьется своего.

— Это флейта Следопыта, — проговорил Хойд, рассматривая темную древесину. — Она для рассказчика, чтобы он на ней играл, пока излагает свою историю.

— Ты хотел сказать, чтобы кто-то другой играл, пока рассказчик говорит.

— Вообще-то, я сказал то, что хотел сказать.

— Как можно рассказывать и одновременно играть на флейте?

Хойд вскинул бровь и приложил флейту к губам. Он играл не так, как Каладину доводилось видеть, — держал флейту не прямо перед собой, а боком. Шут сыграл несколько нот для пробы. Они были столь же грустными, как и те, что Каладин уже слышал.

— Это история, — провозгласил Хойд, — про Деретиля и «Странствующий парус».

Он начал играть. Мотив был быстрее и резче прежнего. Звуки словно соревновались друг с другом, спеша прочь из флейты, как дети, пустившиеся наперегонки. Мелодия была красивая и бодрящая, она звучала то выше, то ниже и казалась сложной, как узор на ковре.

Каладин понял, что не может шелохнуться. Музыка овладела им, почти лишила воли. Словно каждая нота — это крючок, пронзающий плоть.

Хойд резко остановился, но мелодия эхом отзывалась в ущелье, сопровождая его слова.

— Деретиля хорошо знают в иных краях, хотя здесь, на востоке, я реже о нем слышал. Он был королем в темные дни, в эпоху до начала истории. Могущественный человек. Командовал тысячами, вел за собой десятки тысяч. Высокий, царственный, благословенный свет­лой кожей и еще более светлыми глазами. Такому можно лишь завидовать.

Стоило эху умолкнуть где-то внизу, как Хойд опять заиграл в том же ритме. Как ни странно, он продолжил в точности ту музыкальную­ фразу, на которой эхо затихло, словно мелодия и не прерывалась вовсе. Мотив стал более плавным, наводя на мысли о короле, который идет по дворцу в окружении придворных. Пока Хойд играл, закрыв глаза, он наклонялся к костру. Воздух вырывался из флейты и колебал дым, заставляя его извиваться.

Музыка стала тише. Дым клубился, и Каладину показалось, что он видит в узорах дыма мужское лицо с острым подбородком и высокими скулами. Его там не было, разумеется. Просто разыгралось воображение. Но щемящая мелодия и клубящийся дым как будто разбудили в нем фантазию.

— Деретиль сражался с Приносящими пустоту во времена Вестников и Сияющих, — пояснил Хойд, все еще не открывая глаз, держа флейту у самых губ, и песня звучала эхом в ущелье, словно акком­панируя его рассказу. — Когда наконец-то наступил мир, он понял, что не может найти себе места. Его взгляд все время устремлялся на запад, к великому открытому морю. Он велел построить лучший из всех кораблей, что когда-либо существовали. Восхитительное судно, предназначенное для того, на что еще никто ни разу не осмеливался: плыть по морю во время Великой бури.

Эхо сошло на нет, и Хойд опять принялся играть, словно чередуясь с невидимым музыкантом. Извилистые струйки дыма поднимались, колыхаясь на ветру от дыхания Хойда. И Каладину показалось,­ что он видит верфь и громадный корабль с корпусом, заостренным, как стрела. Мелодия стала быстрой и отрывистой, будто имитируя удары колотушек и скрежет пил.