У самых дверей, в компании штатских, сидел солдат ирассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у него была на перевязи,а карманы набиты сигаретами, полученными от собеседников. Он то и делоповторял, что больше уже не может пить, а один из компании, плешивыйстарикашка, без устали его угощал.

— Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когдаещё? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить «Сиротку»?

Это была любимая песня лысого старика. И действительно,минуту спустя скрипка с гармошкой завыли «Сиротку». У старика выступили слёзына глазах, и он затянул дребезжащим голосом:

Чуть понятливее стала,

Всё о маме вопрошала,

Всё о маме вопрошала.

Из-за другого стола послышалось:

— Хватит! Ну их к чёрту! Катитесь вы с вашей«Сироткой»!

И, прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский столгрянул:

Разлука, ах, разлука —

Для сердца злая мука.

— Франта, — позвали они раненого солдата, когда,заглушив «Сиротку», допели «Разлуку» до конца. — Франта, брось их, идисадись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось забавлять этих чудаков!

Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали за всем происходящим.Швейк, — он часто сиживал тут ещё до войны, — пустился в воспоминанияо том, как здесь, бывало, внезапно появлялся с облавой полицейский комиссарДрашнер и как его боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Разони даже запели её хором:

Как от Драшнера от пана

Паника поднялась.

Лишь одна Марженка спьяна

Его не боялась…

В этот момент вошёл Драшнер со своей свитой, грозный инеумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту на куропаток:полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился в этой куче и, на своюбеду, когда комиссар Драшкер потребовал у него удостоверение личности, спросил:«А у вас есть на это разрешение полицейского управления?» Потом Швейк вспомнилоб одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума и гама, подзвуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал их проституткам.

У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода небыло. Для них всё было внове. Им тут начинало нравиться. Маленький толстякпервым почувствовал себя здесь как рыба в воде. Ведь толстяки, кроме своегооптимизма, отличаются ещё большой склонностью к эпикурейству. Верзила с минутуколебался, но, отбросив свой скептицизм, мало-помалу стал терять и сдержанностьи последние остатки рассудительности.

— Пойду станцую, — сказал он после пятой кружкипива, увидав, как пары пляшут «шляпака».

Маленький полностью отдался радостям жизни. Возле него ужесидела какая-то барышня и несла похабщину. Глаза у него так и блестели.

Швейк пил.

Верзила, кончив танцевать, вернулся к столу с партнёршей. Потомконвойные пели, снова танцевали, не переставая пили и похлопывали своихкомпаньонок. В атмосфере продажной любви, никотина и алкоголя незримо виталстарый девиз: «После нас — хоть потоп».

После обеда к ним подсел какой-то солдат и предложил сделатьза пять крон флегмону и заражение крови. Шприц для подкожного впрыскивания унего при себе, и он может впрыснуть им в ногу или в руку керосин.[33]После этого они пролежат не менее двух месяцев, а если будут смачивать рануслюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут совсем освободить от военнойслужбы.

Верзила, потерявший всякое душевное равновесие, пошёл ссолдатом в уборную впрыскивать себе под кожу керосин.

Когда время подошло к вечеру, Швейк внёс предложениеотправиться в путь к фельдкурату. Но маленький толстяк, у которого язык уженачал заплетаться, упрашивал Швейка остаться ещё. Верзила тоже придерживалсятого мнения, что фельдкурат может подождать.

Однако Швейку в «Куклике» уже надоело, и он пригрозил, чтопойдёт один.

Тронулись в путь, однако Швейку пришлось пообещать, что онисделают ещё один привал.

Остановились они за «Флоренцией», в маленьком кафе, гдетолстяк продал свои серебряные часы, чтобы они могли ещё поразвлечься.

Оттуда конвоиров под руки вёл уже Швейк. Это стоило емубольшого труда. Ноги у них всё время подкашивались, солдат беспрестанно тянулоещё куда-нибудь зайти. Маленький толстяк чуть было не потерял пакет,предназначенный для фельдкурата, и Швейку пришлось нести пакет самому. Всякийраз, когда навстречу им попадался офицер или унтер, Швейк должен былпредупреждать своих стражей. Сверхчеловеческими усилиями ему удалось наконецдотащить их до Краловской площади, где жил фельдкурат. Швейк собственноручнопримкнул к винтовкам штыки и, подталкивая конвоиров под рёбра, добился, чтобыони вели его, а не он их.

Во втором этаже, где на дверях висела визитная карточка«Отто Кац — фельдкурат», им вышел отворить какой-то солдат. Из соседней комнатыдоносились голоса, звон бутылок и бокалов.

— Wir… rneldem… gehorsam… Herr… Feldkurat, — струдом выговорил верзила, отдавая честь солдату, — ein… Paket… und einMann gebracht.[34]

— Влезайте, — сказал солдат. — Где это вы такнализались? Господин фельдкурат тоже… — И солдат сплюнул.

Солдат ушёл с пакетом. Пришедшие долго ждали его в передней,пока наконец не открылась дверь и в переднюю не вошёл, а как бомба влетелфельдкурат. Он был в одной жилетке и в руке держал сигару.

— Так вы уже здесь, — сказал он, обращаясь кШвейку. — А, это вас привели. Э… нет ли у вас спичек?

— Никак нет, господин фельдкурат, — ответил Швейк.

— А… а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должениметь спички, чтобы закурить. Солдат, не имеющий спичек, является… является…Ну?

— Осмелюсь доложить, является без спичек, —подсказал Швейк.

— Совершенно верно, является без спичек и не может датьникому закурить. Это во-первых. А теперь, во-вторых. У вас ноги не воняют,Швейк?

— Никак нет, не воняют.

— Так. Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьёте?

— Никак нет, водки не пью, только ром.

— Отлично! Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжилего на денёк у поручика Фельдгубера, это его денщик. Он ни черта не пьёт, такойpp… тр… трезвенник, а потому отправится с маршевой ротой. По… потому что такойчеловек мне не нужен. Это не денщик, а корова. Та тоже пьёт одну воду и мычиткак бык.