Веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданнойфантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротного командира и его нынчеповели на Мотольский плац на расстрел.

Швейковская одиссея снова развёртывается под почётнымэскортом двух солдат, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками. Они должныбыли доставить его к фельдкурату. Эти двое солдат взаимно дополняли друг друга:один был худой и долговязый, другой, наоборот, маленький и толстый; верзилаприхрамывал на правую ногу, маленький — на левую. Оба служили в тылу, так какдо войны были вчистую освобождены от военной службы. Оба с серьёзным видомтопали по мостовой, изредка поглядывая на Швейка, который шагал между ними и повременам отдавал честь. Его штатское платье исчезло в цейхгаузе гарнизоннойтюрьмы вместе с военной фуражкой, в которой он явился на призыв, и ему выдалистарый мундир, ранее принадлежавший, очевидно, какому-то пузатому здоровяку,ростом на голову выше Швейка. В его штаны влезло бы ещё три Швейка. Бесконечныескладки, от ног и чуть ли не до шеи, — а штаны доходили до самойшеи, — поневоле привлекали внимание зевак. Громадная грязная и засаленнаягимнастёрка с заплатами на локтях болталась на Швейке, как кафтан на огородномпугале. Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменная фуражка, которую ему тожеподменили в гарнизонной тюрьме, сползала на уши.

На усмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой и ласковым,тёплым взглядом своих добрых глаз.

Так подвигались они к Карлину, где жил фельдкурат. Первымзаговорил со Швейком маленький толстяк. В этот момент они проходили по МалойСтране под галереей.

— Откуда будешь?

— Из Праги.

— Не удерёшь от нас?

В разговор вмешался верзила. Поразительное явление: еслималенькие толстяки по большей части бывают добродушными оптимистами, то людихудые и долговязые, наоборот, в большинстве случаев скептики. Следуя этомузакону, верзила возразил маленькому:

— Кабы мог, удрал бы!

— А на кой ему удирать? — отозвался маленькийтолстяк. — Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.

— А что там, в этом пакете? — спросил верзила.

— Не знаю.

— Видишь, не знаешь, а говоришь…

Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловойулице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:

— Ты не знаешь, зачем мы ведём тебя к фельдкурату?

— На исповедь, — небрежно ответил Швейк. —Завтра меня повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для успокоениядуши.

— А за что тебя будут… того? — осторожно спросилверзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на Швейка.

Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.

— Не знаю, — ответил Швейк, добродушноулыбаясь. — Я ничего не знаю. Видно, судьба.

— Стало быть, ты родился под несчастливойзвездой, — тоном знатока с сочувствием заметил маленький. — У нас вселе Ясенной, около Йозефова, ещё во время прусской войны тоже вот так повесилиодного. Пришли за ним, ничего не сказали и в Йозефе повесили.

— Я думаю, — скептически заметилдолговязый, — что так, ни за что ни про что, человека не вешают. Должнабыть какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.

— В мирное время, — заметил Швейк, — может,оно и так, а во время войны один человек во внимание не принимается. Он долженпасть на поле брани или быть повешен дома! Что в лоб, что по лбу.

— Послушай, а ты не политический? — спросилверзила. По тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.

— Политический, даже очень, — улыбнулся Швейк.

— Может, ты национальный социалист?

Но тут уж маленький, в свою очередь, стал осторожным ивмешался в разговор.

— Нам-то что, — сказал он. — Смотри-ка,кругом пропасть народу, и все на нас глазеют. Если бы мы могли где-нибудь вворотах снять штыки, чтобы это… не так бросалось в глаза. Ты не удерёшь? А то,знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? — обратился он к верзиле.

Тот тихо отозвался:

— Штыки-то мы могли бы снять. Всё-таки это нашчеловек. — Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданиемк Швейку.

Они вместе высмотрели подходящее место за воротами, снялитам штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.

— Небось курить хочется? Да? — спросил он. —Кто знает…

Он хотел сказать: «Кто знает, дадут ли тебе закурить, передтем как повесят», — но не докончил фразы, поняв, что это было бы бестактно.

Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своихсемьях, живущих в районе Краловеградца, о жёнах, о детях, о клочке землицы, оединственной корове…

— Пить хочется, — заметил Швейк.

Долговязый и маленький переглянулись.

— По одной кружке и мы бы пропустили, — сказалмаленький, почувствовав, что верзила тоже согласен, — но там, где бы нанас не очень глазели.

— Идёмте в «Куклик», — предложил Швейк, —ружья вы оставите там на кухне. Хозяин в «Куклике» — Серабона, сокол, егонечего бояться. Там играют на скрипке и на гармонике, бывают уличные девки идругие приличные люди, которых не пускают в «репрезентяк».

Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:

— Ну что ж, зайдём, до Карлина ещё далеко.

По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они вчудесном настроении пришли в «Куклик» и поступили так, как советовал Швейк.Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал, где скрипка с гармошкой наполняливсё помещение звуками излюбленной песни «На Панкраце, на холме, есть чудеснаяаллея».

Какая-то барышня сидела на коленях у юноши потасканноговида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:

Обзавёлся я девчонкой,

А гуляет с ней другой.

За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени онпросыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: «Не выйдет!» — и снова засыпал.За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и хором кричали железнодорожномукондуктору:

— Молодой человек, угостите нас вермутом!

Неподалёку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,которую вчера во время облавы «сцапал» патруль. Один утверждал, что видел этособственными глазами, другой же уверял, будто вчера она с одним солдатом пошласпать в гостиницу «Вальшум».