— Осёл! Я же ясно сказал: заготовить пропуск!

И всё, что накопилось за день в душе следователя — капитанЛингардт, Швейк, — всё это бурным потоком устремилось на смотрителя икончилось словами:

— Поняли наконец, что вы коронованный осёл!

Так полагается величать только королей и императоров, нодаже простой смотритель, особа отнюдь не коронованная, всё же не осталсядоволен подобным обхождением и, выходя от военного следователя, пнул ногойарестанта, мывшего коридор. Что же касается Швейка, то смотритель решилоставить его хотя бы ещё на одну ночь в гарнизонной тюрьме, дабы предоставитьему возможность вкусить всех её прелестей.

Ночь, проведённая в гарнизонной тюрьме, навсегда остаётсяприятным воспоминанием для каждого, побывавшего там.

Возле шестнадцатой находилась одиночка, жуткая дыра, откудаи в описываемую нами ночь доносился вой арестованного солдата, которому закакой-то проступок по приказанию смотрителя Славика фельдфебель Ржепа сокрушалрёбра.

Когда вой затих, в шестнадцатой слышно было только щёлканьевшей, попавших под ногти арестантов.

Над дверью в углублении, сделанном в стене, керосиноваялампа, снабжённая предохранительной решёткой, бросала на стены тусклый свет икоптила. Запах керосина смешивался с испарением немытых человеческих тел и свонью параши, которая после каждого употребления разверзала свои пучины и пускалав шестнадцатую новую волну смрада.

Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, и большинствоарестантов страдало скоплением газов; газы выпускались в ночную тишину, ихвстречали ответные сигналы, сопровождаемые остротами.

Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время отвремени открывался «глазок» в двери и «архангел» заглядывал внутрь.

На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:

— Меня перевели сюда после того, как я попробовалудрать. Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более лёгким делам.Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его посадили на две недели за то,что пускал к себе ночевать солдат. Сперва думали — политический заговор, апотом выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с самымимелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал к нам. Чего только онне принёс из дому, чего только ему не присылали! Каким-то образом ему разрешилипользоваться своими харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Приволокон с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца, масло,сигареты, табак… Ну, словом, всё, о чём только может человек мечтать. Хранил онсвоё добро в двух мешках. Да, и вбил он себе в башку, что всё это долженсожрать один. Стали мы у него просить по-хорошему, раз он сам не догадывается,поделиться с нами, как делали все другие, когда что-нибудь получали. А он,скупердяй этакий, нет и нет: дескать, ему тут две недели сидеть и он можетиспортить себе желудок капустой да гнилой картошкой, которую нам дают на обед.Он, мол, отдаёт нам свой казённый обед и хлебный паёк, ничего, дескать, противэтого не имеет, можем разделить всё поровну или же есть по очереди… Тонкого,скажу вам, понятия был человек: на парашу и садиться не желал, откладывал надругой день, чтобы во время прогулки проделать это в отхожем месте на дворе.Такой уж был избалованный, что даже клозетную бумагу с собой принёс. Мы емусказали, что нам начхать на его порцию, и терпели день, другой, третий… Пареньжрал ветчину, мазал хлеб маслом, лупил яйца, словом — жил как надо. Курилсигареты и даже затянуться никому не хотел дать: дескать, нам курить неразрешается и если «архангел» увидит, что он даёт нам курить, то его посадят водиночку. Словом, три дня мы терпели. На четвёртый, ночью, настал час расплаты.Парень утром проснулся… Да, забыл вам сказать, что он каждый день утром, в обеди вечером перед жратвой всегда молился, подолгу молился. Помолился он, значит,и полез за своими мешками под нары. Мешки-то там лежали, но тощие, сморщенные,как сушёная слива. Он — в крик: меня, мол, обокрали, оставили только клозетнуюбумагу, но потом замолчал, минут пять подумал, решил, что мы пошутили и простовсё куда-нибудь припрятали. Вот и говорит, да так весело: «Эх вы, мошенники,всё равно вы мне всё вернёте. Ну и здорово это у вас получилось!» Был у нас тамодин из Либени, тот ему и говорит: «Знаете что, накройтесь с головой одеялом исчитайте до десяти, а потом загляните в свои мешки». Наш парень, как послушныймальчик, накрылся с головой и считает: «Раз, два, три…» А либенский говорит:«Не так быстро, считайте медленно!» Тот снова давай считать, медленно, срасстановкой: «Раз… два… три…» Когда сосчитал до десяти, слез со своей койки,посмотрел в мешки, да как начал кричать: «Иисус Мария! Люди добрые! Мешкипустые, как и раньше!» Посмотрели бы вы на его глупую рожу! Мы чуть не лопнулисо смеху. А либенский ему снова: «Попробуйте, говорит, ещё раз!» Так, верители, парень до того обалдел, что попробовал ещё раз, а когда увидал, что вмешках опять нет ничего, кроме клозетной бумаги, начал колотить в дверь икричать: «Меня обокрали! Меня обокрали! Караул! Отоприте! Ради бога, отоприте!»Само собой, моментально прибежали надзиратели, позвали смотрителя и фельдфебеляРжепу. Мы все как один заявляем, что он помешался: дескать, вчера жрал до самойпоздней ночи и всё съел один. А он только плачет и твердит своё: «Ведькрошки-то должны остаться». Стали искать крошки и, конечно, не нашли. Не натаковских напали! Что сами не могли слопать, послали почтой по верёвке вовторой этаж. Ничего у нас не обнаружили, хотя этот дурак и ныл своё: «Но ведькрошечки-то должны где-нибудь остаться!» Целый день он ничего не жрал, толькосмотрел, не ест ли кто-нибудь чего, не курит ли. На другой день он даже к обедуне притронулся, однако вечером и гнилая картошка с капустой пришлись ему повкусу. Только с той поры он уже больше не молился, когда напускался на ветчинуи яйца. Потом один из нас каким-то чудом разжился махоркой, и тут впервые он снами заговорил, — дескать, дайте и мне затянуться. Чёрта с два мы емудали!

— А я боялся, что вы дадите, — заметилШвейк. — Этим бы вы испортили весь рассказ. Такое благородство встречаетсятолько в романах, а в гарнизонной тюрьме это было бы просто глупостью.

— А тёмную вы ему не делали? — спросил кто-то.

— Нет, забыли.

В шестнадцатой открылась неторопливая дискуссия, следовалосделать скупердяю тёмную или нет. Большинство высказалось «за».

Разговор понемногу затих. Арестанты засыпали, скребя подмышками, на груди и на животе, где вшей в бельё водится особенно много.Засыпали, натягивая завшивевшие одеяла на голову, чтобы не мешал светкеросиновой лампы.

В восемь часов Швейка вызвали и приказали идти в канцелярию.

— Налево у двери канцелярии стоит плевательница. Тамбывают окурки, — поучал Швейка один из арестантов. — А на второмэтаже стоит ещё одна. Лестницу метут в девять, так что там сейчас что-нибудьотыщется.

Но Швейк не оправдал их надежд. Больше в шестнадцатую он невернулся. Девятнадцать подштанников судили и рядили об этом на все лады.