— Обдери меня, — сказала Лиль.

— В этом случае, — сказал Вольф, — у меня тебя уже не будет,буду я в другой шкуре.

— О! — совсем грустно сказала Лиль.

— Когда обманываешься, все именно так и выходит, — сказалВольф. — Дело в том, что обмануться можно во всем. Это неизлечимо, и этоповторяется каждый раз заново.

— У тебя совсем не осталось надежды? — сказала Лиль.

— Машина… — сказал Вольф. — У меня есть машина. В концеконцов, я пока пробыл в ней не так уж и долго.

. — Когда ты туда вернешься? — сказала Лиль. — Я так боюсьэтой клетки. И ты мне ничего не рассказываешь.

— В следующий раз — завтра, — сказал Вольф. — Ну а сейчасмне нужно поработать. А рассказать тебе что-нибудь я просто-напросто не могу.

— Почему? — спросила Лиль.

Лицо Вольфа замкнулось.

— Потому что я ничего не помню, — сказал он. — Я знаю, что,когда я внутри, воспоминания возвращаются, но машина как раз для тогойпредназначена, чтобы туг же их уничтожить.

— А тебя не пугает, — спросила Лиль, — разрушать собственныевоспоминания?

— Ну, — уклончиво сказал Вольф, — я еще не уничтожил ничегосущественного.

Он насторожился. Наверху, у Ляписа, хлопнула дверь, и вследза этим по лестнице загрохотали шаги.

Они вскочили и выглянули в окно. Ляпис почти бегом удалялсяв направлении Квадрата. Не добравшись до него, он повалился ничком в краснуютраву, обхватив голову руками.

— Сходи навести Хмельмаю, — сказал Вольф. — Что тамстряслось? Он совсем измотался.

— Но ты-то не пойдешь его утешать, — сказала Лиль.

— Мужчина утешается в одиночку, — сказал Вольф, заходя всвой кабинет.

Он лгал естественно и искренне. Мужчина утешается точно также, как и женщина.

Лиль была чуть смущена, ей казалось несколько нескромнымсоваться со своим сочувствием к Хмельмае, хотя, с другой стороны, Ляпис обычнотак не уходил, да и убегал он скорее как человек напуганный, а не разъяренный.

Лиль вышла на лестничную площадку и поднялась навосемнадцать ступенек. Постучалась. Послышались шага Хмельмаи по направлению кдвери, и, открыв ее, их хозяйка поздоровалась с Лиль.

— В чем дело? — спросила Лиль. — Ляпис напуган или болен?

— Не знаю, — сказала Хмельмая, как всегда нежная изамкнутая. — Он ушел ни с того ни с сего.

— Не хочу быть нескромной, — сказала Лиль. — Но у него былтакой необычный вид.

— Он целовал меня, — объяснила Хмельмая, — а потом опятьувидел кого-то, и на этот раз он уже не смог стерпеть. Он ушел.

— И никого не было? — сказала Лиль.

— Мне все равно, — сказала Хмельмая. — Но он явно кого-товидел.

— Ну и что же делать? — сказала Лиль.

— Думаю, он меня стыдится, — сказала Хмельмая.

— Нет, — сказала Лиль, — он, наверное, стыдится бытьвлюбленным.

— Я же никогда не говорила плохо о его матери, — возразилаХмельмая.

— Я вам верю, — сказала Лиль. — Но что же делать?

— Не знаю, не пойти ли его поискать, — сказала Хмельмая. —Такое впечатление, что именно я — причина его мучений, а я не хочу его мучить.

— Что же делать… — повторила Лиль. — Если хотите, я могусходить за ним.

— Не знаю, — сказала Хмельмая. — Когда он рядом, он такхочет прикоснуться ко мне, обнять, взять меня, я это чувствую, и мне оченьхочется, чтобы он это сделал; а потом он не осмеливается, он боится, чтовернется этот человек, ну и что из этого, мне-то все равно, я же его не вижу,но его это парализует, а теперь еще того хуже — он стал бояться.

— Да, — сказала Лиль.

— Скоро, — сказала Хмельмая, — он разъярится, он же хочетменя все сильнее и сильнее, а я его.

— Вы оба слишком молоды для этого, — сказала Лиль.

Хмельмая засмеялась. Прекрасный смех: легкий и хрупкий.

— Вы тоже слишком молоды для подобного тона, — заметила она.

Лиль улыбнулась, но невесело.

— Не хочу изображать из себя бабушку, — сказала она, — но язамужем за Вольфом уже несколько лет.

— Ляпис — совсем другое дело, — сказала Хмельмая. — Не хочусказать, что он лучше, нет, просто его мучит другое. Ведь Вольф тоже мучается,и не пытайтесь доказать обратное.

— Да, — сказала Лиль.

Хмельмая сказала ей почти то же самое, что только что говорилВольф, и это показалось ей забавным.

— Все было бы так просто, — вздохнула она.

— Да, — сказала Хмельмая, — в общем, по отдельности всепросто, но вот целое становится запутанным и теряется из виду. Хорошо бынаучиться смотреть на все сверху.

— А тогда, — сказала Лиль, — перепугаешься, обнаружив, чтовсе очень просто, но нет лекарства и нельзя рассеять иллюзию на месте.

— Наверно, — сказала Хмельмая.

— А что делать, когда боишься? — сказала Лиль.

— То же, что делает Ляпис, — сказала Хмельмая. — Пугаться испасаться.

— Или разок впасть в ярость, — пробормотала Лиль.

— Рискнув, — сказала Хмельмая.

Они замолчали.

— Но что же сделать, чтобы снова их как-нибудьзаинтересовать? — сказала Лиль.

— Я стараюсь как могу, — сказала Хмельмая. — Вы тоже. Мыкрасивы, мы пытаемся оставить их на свободе, мы стараемся быть достаточноглупыми, ведь надо, чтобы женщина была глупа — такова традиция, — и это нетак-то просто, мы уступаем им наши тела, и мы берем их; это, по меньшей меречестно, а они сбегают, потому что боятся.

— И боятся к тому же даже не нас, — сказала Лиль.

— Это было бы слишком прекрасно, — сказала Хмельмая. — Дажеих страх, нужно, чтобы он исходил из них самих.

Вокруг окна слонялось солнце, временами оно посылалоослепительно-белую вспышку на натертый паркет.

— Почему же мы сопротивляемся лучше? — спросила Лиль.

— Потому что мы предубеждены против самих себя, — сказалаХмельмая, — и это дает каждой из нас силу всех остальных. А они думают, чтоиз-за того, что нас много, мы сложны. Об этом я вам и говорила.