Ничего на это не сказав, месье Брюль потер руки, затемвытянул пальцы и резко щелкнул суставами; как неприятно, подумал Вольф.

— Вот почему я плутовал, — заключил Вольф. — Я плутовал…чтобы остаться всего лишь тем, кто размышляет в своей клетке, ибо я все же былв ней вместе с теми, кто оставался безучастным… и вышел из нее ни секундойраньше. Конечно, они в результате уверовали, что я подчинился, что я стал какони, можно было не волноваться о чужом мнении… И, однако, все это время я жилвне… я был ленив и думал о другом.

— Послушайте, — сказал месье Брюль, — я не вижу в этомникакого плутовства. Неважно, ленились вы или нет, вы же завершили курсобучения — и притом в числе первых. Сколько бы вы ни думали о чем-топостороннем, в этом нет вашей вины.

— Я же теперь изношен, месье Брюль, — сказал Вольф. — Яненавижу годы учебы, потому что они меня износили. А я ненавижу износ.

Он хлопнул ладонью по столу.

— Взгляните, — сказал он, — на этот старый стол. Все, чтоокружает учебу, такое же, как он. Старые вещи, грязные и пыльные. Шелушащиесякартины с осыпающейся краской. Полные пыли лампы, загаженные мухами. Всюдучернильные пятна. Дыры в искромсанных перочинными ножами столах. Витрины счучелами птиц, рассадниками червей. Кабинеты химии, которые смердят, жалкиезатхлые спортзалы, шлак во дворах. И старые кретины преподаватели. Выжившие изума маразматики. Школа слабоумия. Просвещение… И вся эта рухлядь скверностареет. Обращается в проказу. Поверхности изнашиваются, и видна подноготная.Омерзительная материя.

Казалось, что месье Брюль слегка насупился, а его длинныйнос подозрительно сморщился — возможно, в знак осуждения.

— Мы все изнашиваемся… — сказал он.

— Ну конечно, — сказал Вольф, — но совсем по-другому. Мыотслаиваемся… наш износ идет из центра. Это не так безобразно.

— Износ — это не изъян, — сказал месье Брюль.

— Отнюдь, — ответил Вольф. — Износа нужно стыдиться.

— Но, — возразил месье Брюль, — ведь в таком положениинаходятся буквально все.

— Не велика беда, — сказал Вольф, — если уже пожил. Но чтобыс этого начинать… вот против чего я восстаю. Видите ли, месье Брюль, моя точказрения проста: доколе существует место, где есть солнце, воздух и трава, нужносожалеть, что ты не там. Особенно когда ты юн.

— Вернемся к нашей теме, — сказал месье Брюль.

— Мы от нее и не отклонялись, — сказал Вольф.

— Нет ли в вас чего-нибудь такого, что можно было бы занестив актив ваших занятий?

— А!.. — сказал Вольф. — Зря вы, месье Брюль, спрашиваетеменя об этом…

— Почему? — спросил месье Брюль. — Мне, знаете ли, все это ввысшей степени безразлично.

Вольф взглянул на него, и еще одна тень разочарованияпромелькнула у него перед глазами.

— Да, — сказал он, — простите.

— Тем не менее, — сказал месье Брюль, — я должен это знать.

Вольф кивнул в знак согласия и покусал нижнюю губу, передтем как начать.

— Невозможно прожить безнаказанно, — сказал он, — в четкорасписанном по разным рубрикам времени, прожить, не получив взамен легкогопристрастия к некоему внешне проявляемому порядку. И далее, что может бытьестественнее, чем распространить его на окружающий вас мир.

— Нет ничего естественнее, — сказал месье Брюль, — хотя обаваших утверждения на самом деле характеризуют состояние вашего собственногодуха, а не всех остальных, ну да продолжим.

— Я обвиняю своих учителей, — сказал Вольф, — в том, что онисвоим тоном, тоном своих книг заставили меня поверить в возможную неподвижностьмира. В том, что они заморозили мои мысли на определенной стадии (которая ктому же была определена не без противоречий с их стороны) и заставили менядумать, что когда-либо где-либо может существовать идеальный порядок.

— Ну да, — сказал месье Брюль, — ведь это вера, способнаяподдержать вас, не так ли?

— Когда замечаешь, что никогда не получишь к этому порядкудоступа, — сказал Вольф, — и что нужно уступить наслаждение им поколениям, стольже удаленным от нас, как туманности в небе, поддержка эта превращается вотчаяние, и вы выпадаете на дно самого себя, серная кислота осаждает так солибария. Говорю об этом, чтобы не уклоняться от школьной темы. Да, что касаетсябария, соль получается белого цвета.

— Знаю-знаю, — сказал месье Брюль. — Не пускайтесь в никомуне нужные комментарии.

Вольф злобно взглянул на него.

— Хватит, — сказал он. — Я достаточно вам наговорил.Разбирайтесь сами.

Месье Брюль нахмурил брови и сердито забарабанил пальцами постолу.

— Шестнадцать лет вашей жизни, — сказал он, — и выдостаточно о них наговорили. Вот все, что они с вами сделали. Да вы и в грош ихне ставите.

— Месье Брюль, — сказал Вольф, отчеканивая слова, —послушайте, что я вам на это скажу. Слушайте хорошенько. Все ваше образование —ерунда. На свете нет ничего проще. На протяжении поколений всех пытаютсяуверить, что инженер и ученый — представители элиты. Но ведь это жесмехотворно, и никто никогда не заблуждается на сей счет — кроме самой этойякобы элиты, — месье Брюль, труднее обучиться боксу, чем математике. Впротивном случае в школе было бы больше уроков бокса, чем арифметики. Труднеестать хорошим пловцом, чем научиться писать по-французски. В противном случаебыло бы больше мэтров купания, чем преподавателей французского. Каждый можетстать бакалавром, месье Брюль… да их и без того пруд пруди, но сосчитайте-катех, кто способен состязаться в десятиборье. Месье Брюль, я ненавижу своеобразование, потому что на свете слишком много умеющих читать кретинов; икретины эти совершенно правы, когда расхватывают спортивные газеты ипоклоняются героям стадионов. И лучше научиться правильно заниматься любовью,чем просиживать штаны за книгой по истории.

Месье Брюль скромно поднял руку.

— Это не мой предмет, — сказал он. — Еще раз: не выходите запределы темы.

— Любовь — это физическая активность, которой пренебрегаютне меньше других, — сказал Вольф.

— Возможно, — ответил месье Брюль, — но ей вообще-то отведенспециальный пункт.

— Хорошо, — сказал Вольф, — о ней не будем. Теперь вызнаете, что я об этом думаю, об этом вашем образовании. О вашем маразме. Овашей пропаганде. О ваших книгах. О ваших вонючих классах и дрочливых лентяях.О ваших забитых дерьмом сральниках и ваших затихорившихся бузотерах, о вашихзеленых — или желторотых — очкариках-вундеркиндах из университета, о вашихпижонах из политехнического, о ваших засахаренных на буржуазный лад центровых,о ваших ворах-медиках и о ваших продажных судьях… черт побери… расскажите мне охорошем боксерском поединке… это тоже подделка, но она по крайней мере приноситоблегчение.