— В таком случае они глупы, — сказала Лиль.

— Не обобщайте их в свою очередь, — сказала Хмельмая. — Этоусложнит и их тоже. Ни один из них этого не заслуживает. Никогда не нужнодумать «мужчины». Нужно думать «Ляпис» или «Вольф». Они всегда думают«женщины», это их и губит.

— С чего вы это все взяли? — спросила удивленная Лиль.

— Не знаю, — сказала Хмельмая. — Я их слушаю. Впрочем, я,вероятно, нагородила тут чуши…

— Может быть, — сказала Лиль, — но, во всяком случае, оченьясной.

Они подошли к окну. Внизу, на алой траве, бежевое пятно телаЛяписа продавливало рельеф. Горельеф — сказал бы кое-кто. Вольф стоял рядом наколенях, положив руку Сапфиру на плечо. Он склонился совсем низко, должно быть,он что-то ему говорил.

Наступил следующий день. В комнате Ляписа, приятно пропахшейсеверным деревом и резиной, грезила Хмельмая. Скоро вернется Ляпис.

По потолку почти параллельно бежали пазы и волокнадревесины, кое-где запятнанные темными сучками, которые металл пилы натер доособого блеска.

Ветер снаружи копался в дорожной пыли и рыскал среди живыхизгородей. Он волновал алую траву, поднимая извилистые буруны, гребешки которыхпенились какими-то юными, малюсенькими цветочками. Постель Ляписа под Хмельмаейбыла нетронута. Она только отогнула покрывало, чтобы прильнуть затылком кльняной ткани подушки.

Придет Ляпис. Он уляжется рядом с ней и просунет руку под еесветлые волосы. Правой рукой он возьмет ее за плечо, которое она пока нежногладит.

Он был застенчив.

Видения, грезы проносились перед Хмельмаей, мимоходом онабросала на них взгляд; ленивая, она никогда не следовала за ними до конца.Зачем, когда скоро придет Ляпис, он-то — не видение. Хмельмая действительножила. Кровь ее пульсировала, она чувствовала ее под пальцем у себя на виске, ейнравилось сжимать и разжимать пальцы, чтобы поиграть мышцами. Как раз сейчасона не чувствовала под собой левой, задремавшей йоги и откладывала на потом еепробуждение, ведь она знала, какое ощущение испытает в этот момент, и сейчасполучала дополнительное удовольствие от его предвкушения.

Солнце материализовало воздух в миллионах воздушных точек, вкоторых плясали всевозможные окрыленные твари. Иногда они внезапно пропадали влуче оставшейся пустой тени, словно им проглоченные, и всякий раз сердце Хмельмаислегка пощипывало. А потом она вернулась в свою дрему и перестала обращатьвнимание на танец сверкающих золотинок. Вокруг нее раздавались привычныедомашние шумы: она слышала, как хлопали внизу закрываемые двери, как выпущеннаяна волю вода пела в трубах, а сквозь закрытую дверь доносилось неравномерноещелканье протянутой, чтобы открывать в гулком коридоре форточку, бечевки,переменчивый сквозняк нещадно ее теребил.

В саду кто-то насвистывал. Хмельмая шевельнула ногой, и ногастала собираться воедино клеточка за клеточкой, в какой-то момент копошениеклеток стало почти нестерпимым. Восхитительно. Она потянулась, слегка застонавот наслаждения.

Ляпис не спеша поднимался по лестнице, и Хмельмаяпочувствовала, как просыпается ее сердце. Оно не стало биться быстрее, —напротив, оно обрело ритм стабильный, надежный и мощный. Она почувствовала, чтощеки ее розовеют, и вздохнула от удовольствия. Это и значит — жить.

Ляпис постучал в дверь и вошел. Он четко вырисовывался нафоне пустого задника: песочные волосы, широкие плечи и тонкая талия. Одет онбыл в свой обычный табачный комбинезон и рубашку с открытым воротом. Его серыеглаза обладали тем же металлическим блеском, что и некоторые эмали, форма четкопрорисованного рта подчеркивалась легкой тенью под нижней губой, а воротникрубашки очень романтически следовал линиям мускулистой шеи.

Ляпис поднял руку и оперся о притолоку. Он смотрел на уютноустроившуюся на кровати Хмельмаю. Она улыбалась ему сквозь полуопущенные веки.Из-под курчавых ресниц виднелись лишь сверкающие точки. Ее согнутая подоригинальным углом левая нога приподнимала подол платья, и смущенный Ляпис всвоем путешествии по линиям другой ноги сумел добраться от крохотной резнойтуфельки до царства теней по ту сторону колена.

— Здравствуй… — сказал Ляпис, не в силах сделать ни шага.

— Здравствуй и ты, — сказала Хмельмая.

Он не двигался. Руки Хмельмаи подобрались к ожерелью иззолотоцветов и осторожно его расстегнули. Не спуская с Ляписа глаз, она даластечь тяжелой нитке с кончиков пальцев на пол. Теперь она медленно, шаря вокругхромированной застежки, снимала туфельку.

Остановилась, каблук негромко стукнул об пол, онарасстегнула вторую застежку.

Ляпис задышал сильнее. Зачарованно следил он за жестамиХмельмаи. Губы у нее были сочные и алые, словно затененная внутренность жаркогоцветка.

Теперь она скатывала к щиколотке неощутимую кружевную вязьчулка, которому все же удалось внизу уплотниться в маленький серый комочек. Заним последовал и его напарник, и оба они вновь воссоединились с туфельками.

Ногти на ногах Хмельмаи были покрыты голубым перламутром.

На ней было шелковое платье, застегнутое сбоку сверхудонизу. Она начала сверху, потом пошла снизу навстречу. Осталась только одназастежка — на поясе. Полы платья опали с обеих сторон от ее гладких колен, итам, где солнце падало ей на ноги, было видно, как подрагивает золотой пушок.

Двойной треугольник черных кружев защепился за лампу уизголовья, и теперь осталось лишь расстегнуть последнюю пуговицу, ибо легкоеворсистое одеяние, которое все еще было на краю плоского живота Хмельмаи,составляло неотъемлемую часть ее личности.

Улыбка Хмельмаи вдруг вобрала в себя все солнце в комнате.Зачарованный, подошел Ляпис — опустив руки, неуверенный. В этот миг Хмельмаяполностью избавилась от платья и, как бы обессиленная, замерла, раскинув руки,в неподвижности. Пока Ляпис раздевался, она не шелохнулась, но ее крепкиегруди, обрадованные предстоящим отдыхом, все выше и выше выпячивали своирозовые соски.

Он улегся радом и крепко ее обнял. Повернувшись на бок,Хмельмая возвращала ему его поцелуи. Своими изящными руками она ласкала емущеки, а губы ее неотрывно следовали за ресницами Ляписа, едва-едва их касаясь.Ляписа бил озноб, он чувствовал, как весь его жар скапливается у него в чреслахи принимает стойкую форму желания. Он не хотел спешить, он не хотел, забыв обостальном, отдаться в лапы плотскому своему желанию, ну а кроме того, было иеще кое-что: вполне реальное беспокойство, которое скреблось у него в черепнойкоробке и мешало ему забыться. Он закрыл глаза, журчание нежно бормочущегочто-то голоса Хмельмаи навевало на него ложный, фальшивый сон, совершенночувственный сон. Он лежал на правом боку, она — на левом. Подняв левую руку, оннатолкнулся пониже — хотя это и было выше — плеча на ее белую руку и спустилсяпо ней в белокурую лощину подмышки, едва прикрытую короткими и мягкимиволосами. Открыв глаза, он увидел, что по груди Хмельмаи скатывается прозрачнаяи жидкая жемчужина пота, и нагнулся, чтобы ее отведать; у нее был вкусподсоленной лаванды; он прижался губами к туго натянутой коже, Хмельмае сталощекотно, и она, смеясь, прижала руку к боку. Правой рукой Ляпис скользнул поддлинные светлые волосы и ухватил ее за шею. Заострившиеся груди Хмельмаипристроились к его груди, она больше не смеялась, она чуть приоткрыла рот, унее был еще более юный вид, чем обычно; вылитый ребенок, который вот-вотпроснется.