— Всегда так и было… — выдавила она из себя. — Не былоникакой комнаты, и Ляписа не было. Я никого не люблю. Я хочу уйти. Лиль, пошлисо мной.

— Ляпис… — пробормотала ошеломленная Лиль.

В оцепенении она спустилась по лестнице. Открывая дверьсвоей комнаты, она с трудом заставила себя дотронуться до ручки: ей былострашно, что все обратится в тень. Проходя мимо окна, она вздрогнула.

— Эта красная трава, — сказала она, — до чего она зловеща.

Подойдя к самой кромке воды, Вольф глубоко вдохнул соленыйвоздух и потянулся. Насколько хватало глаз, простирался подвижный, безмятежныйокеан, окаймленный плоским песчаным пляжем. Вольф разделся и вошел в море. Онооказалось теплым, сулило отдохновение, а под голыми ногами, казалось, былрасстелен серо-бежевый бархат. Он вошел в воду. Наклон дна почти нечувствовался, и ему пришлось долго брести, пока вода не дошла до плеч. Она былачиста и прозрачна; он видел крупнее, чем на самом деле, свои бледные ноги иподнимающиеся из-под них легонькие облачка песка. А потом он поплыл, полуоткрыврот, чтобы пробовать на вкус жгучую соль, время от времени ныряя, чтобыпочувствовать себя целиком в воде. Нарезвившись вволю, он наконец вернулся кберегу. Теперь рядом с его одеждой виднелись две черные неподвижные фигуры,сидевшие на худосочных складных стульях с желтыми ножками. Так как они сидели кнему спиной, он безо всякого стыда вылез голышом из воды и подошел к ним, чтобыодеться. Стоило ему принять приличный вид, как две старые дамы, будтооповещенные каким-то тайным инстинктом, обернулись. На них были бесформенныешляпы из черной соломки и выцветшие шали, как и положено старым дамам на берегуморя. На коленях у обеих лежали сумочки для рукоделия — вышивания крестом — изгрубой канвы с поддельными черепаховыми застежками. Старшая была в белыхбумазейных чулках и в стоптанных гамиролях в стиле Карла IX из грязной серойкожи. Другая была обута в старые тряпичные туфли, из-под ее черных нитяныхчулок проступали очертания резинового бинта от расширения вен. Между двумядамами Вольф заметил маленькую гравированную медную табличку. Та, что в плоскихтуфлях, звалась мадемуазель Элоиза, а другая — мадемуазель Аглая. У них былипенсне из голубой стали.

— Вы — месье Вольф? — сказала мадемуазель Элоиза. — Нампоручено вас опросить.

— Да, — подтвердила мадемуазель Аглая, — вас опросить.

Вольф изо всех сил напрягся, чтобы вспомнить вылетевший унего из головы план, и вздрогнул от ужаса.

— О… опросить меня о любви?

— Именно, — сказала мадемуазель Элоиза, — мы специалисты.

— Специалистки, — заключила мадемуазель Аглая.

Тут она заметила, что из-под платья чересчур видны еелодыжки, и стыдливо одернула подол.

— Я ничего не могу сказать вам о… — пробормотал Вольф, — яникогда не осмелюсь…

— О! — сказала Элоиза. — Мы все можем понять.

— Все! — заверила Аглая.

Вольф оглядел песок, море и солнце.

— Об этом на таком пляже и не скажешь, — сказал он.

Однако именно на пляже испытал он одно из первых в жизнипотрясений. Вместе со своим дядюшкой он проходил мимо кабинок, когда оттудавышла молодая женщина. Вольфу казалось нелепым разглядывать женщину не менеедвадцати пяти лет от роду, но дядюшка охотно обернулся, отпустив замечаниекасательно красоты ее ног.

— И в чем ты ее углядел? — спросил Вольф.

— Это видно, — сказал дядя.

— Я не понимаю, — сказал Вольф.

— Ничего, — сказал дядя, — вырастешь — поймешь.

Это беспокоило. Может быть, проснувшись однажды утром, онсумеет сказать: у этой женщины красивые ноги, а у той — нет. Что, интересно,испытываешь, когда переходишь из категории тех, кому это неизвестно, вкатегорию тех, кому известно?

— Ну так что же? — послышался голос мадемуазель Аглаи,возвращая его в настоящее. — Вы же всегда любили девочек, когда сами были в ихвозрасте.

— Они меня будоражили, — сказал Вольф. — Мне нравилосьтрогать их волосы и шею. Дальше заходить я не осмеливался. Все мои приятелиубеждали меня, что с десяти-двенадцати лет они уже знали, что такое девушка; я,должно быть, был особо отстающим, или же мне просто не подворачиваласьвозможность. Но я думаю, что даже если бы у меня и было к тому желание, я бывсе равно от этого удержался.

— А почему? — спросила мадемуазель Элоиза.

Вольф чуть призадумался.

— Послушайте, — сказал он. — Я боюсь потеряться во всемэтом. Если вы не против, я хотел бы немного подумать.

Они терпеливо ждали. Мадемуазель Элоиза вытащила из сумкикоробку зеленых пастилок, одну из которых предложила Аглае; та охотно ееприняла, Вольф отказался.

— Вот как, в общем и целом, — сказал Вольф, — развивалисьмои отношения с женщинами вплоть до той поры, когда я женился. Исходнымимпульсом для меня всегда было желание… без сомнения, мне не вспомнить первыйраз, когда я влюбился… за этим слишком далеко ходить… мне было пять или шестьлет, и я уже не помню, кто она была… дама в вечернем платье, я увидел еемельком на каком-то приеме у родителей.

Он рассмеялся.

— Я не объяснился с нею в тот вечер, — сказал он. — Как и вдругие разы. И однако, желал я их не раз и не два… я был, думаю, прихотлив, нонекоторые детали меня очаровывали. Голос, кожа, волосы… Женщина — это таккрасиво.

Мадемуазель Элоиза кашлянула, и мадемуазель Аглая тожескромно потупилась.

— Ну а чаще и сильнее всего меня задевали груди, — сказалВольф. — Что же до остального, мое… сексуальное пробуждение, назовем это так,произошло лишь годам к четырнадцати-пятнадцати. Несмотря на скабрезныеразговорчики с лицейскими приятелями, познания мои оставались весьмарасплывчатыми… я… вы знаете, сударыни, этот разговор меня смущает.

Элоиза подбодрила его жестом.

— Мы в самом деле можем понять все, — сказала она, — я вамповторяю.

— Мы были сиделками… — добавила Аглая.

— Ну ладно, положим, — сказал Вольф. — Мне особенно хотелосьпотереться о них, потрогать их грудь, бедра. Не столько их шелковы бородушки. Ямечтал об очень толстых женщинах, на которых возлежал бы, как на перине. Ямечтал о женщинах с очень упругим, даже твердым телом, о негритянках. О! японимаю, что все мальчишки прошли через это. Но в моих воображаемых оргияхпоцелуй играл более важную роль, чем, собственно говоря, сам акт… добавлю, чтодля поцелуев мне виделись весьма обширные области применения.