— Перенеситесь в свое духовное состояние двадцатилетнейдавности, — сказал аббат Гриль. — Давайте, я же здесь, чтобы вам помочь…священник или не священник… мюзик-холл, это тоже очень важно.

— Ни за, ни против аргументов нет, — пробормотал Вольф. —Либо веришь, либо нет. Я всегда стеснялся войти в церковь. И всегда испытывалстеснение, глядя, как люди, годящиеся по возрасту мне в отцы, преклоняютколени, проходя мимо маленького шкафчика. Это заставляло меня стыдиться своегоотца. Я не общался с дурными священниками, о которых понаписано столькогнусностей в педерастических книгах, я не присутствовал при несправедливости —я едва ли сумел бы ее распознать, но я стеснялся священников. Может быть, из-засутаны.

— А когда вы сказали: «Я отвергаю Сатану, его порождения имирские наслаждения»? — сказал аббат Гриль.

Он пытался помочь Вольфу.

— Я думал о мирских наслаждениях, — сказал Вольф, — этоверно, я уже не помню… о конфетах в полосатых бело-зеленых фантиках… и оваренье… из райских яблочек. Знаете, я едва усвоил самые азы катехизиса… Примоем воспитании я не мог уверовать. Это была просто формальность, чтобыполучить золотые часы и не встречать препятствий для женитьбы.

— А кто заставлял вас венчаться в церкви? — сказал аббатГриль.

— Это позабавило друзей, — сказал Вольф. — Свадебное платьедля жены и… уф! мне все это надоело… меня это не интересует. И никогда неинтересовало.

— Не хотите ли взглянуть на фотографию Господа Бога? — предложилаббат Гриль.

— Фото, а?

Вольф посмотрел на него. Тот не шутил,внимательно-услужливый, нетерпеливый.

— Я не верю, что у вас таковая имеется, — сказал он.

Аббат Гриль запустил руку во внутренний карман сутаны иизвлек оттуда красивый бумажник из крокодиловой каштанового цвета кожи.

— У меня их тут замечательная серия, одна лучше другой… —сказал он.

Он выбрал три штуки и протянул Вольфу. Тот пренебрежительноих обследовал.

— Так я и думал, — сказал он. — Это мой однокашник Ганар. Онвсегда корчил из себя Господа Бога — и в школьных спектаклях, и просто напеременах.

— Так оно и есть, — сказал аббат. — Ганар, кто бы могподумать, не так ли? Это же был лентяй. Лентяй. Ганар. Господь Бог. Кто бы могподумать? Вот, посмотрите эту, в профиль. Она более четкая. Припоминаете?

— Да, — сказал Вольф. — У него была здоровенная родинкавозле носа. Иногда он пририсовывал ей на уроках крылышки и лапки, чтобы думали,что это муха. Ганар… бедолага.

— Не надо его жалеть, — сказал аббат Гриль. — Он прекрасноустроился. Прекрасно.

— Да, — сказал Вольф. — Устроился хоть куда.

Аббат Гриль спрятал фотографии обратно в бумажник. В другомотделении он нашел маленький картонный прямоугольник и протянул его Вольфу.

— Держите, мой мальчик, — сказал он. — В общем и целом выотвечали не так уж плохо. Вот вам зачетное очко. Когда наберете десять, яподарю вам образок. Очень красивый образок.

Вольф посмотрел на него с изумлением и покачал головой.

— Это неправда, — сказал он. — Вы не такой. Вы не можетебыть таким терпимым. Это притворство. Провокация. Пропаганда. Суета сует.

— Что вы, что вы, — сказал аббат, — ошибаетесь. Мы оченьтерпимы.

— Ну-ну, — сказал Вольф, — а кто может быть терпимееатеиста?

— Мертвец, — небрежно сказал аббат Гриль, засовывая бумажникобратно в карман. — Итак, я благодарю вас, благодарю вас. Можете идти.

— До свидания, — сказал Вольф.

— Вы найдете дорогу? — спросил аббат Гриль, не ожидаяответа.

Вольф уже ушел. Теперь он обдумывал все это. Все то, чтосама особа аббата Гриля запрещала ему воскрешать в памяти… стояние на коленях втемной капелле, доставлявшее столько мучений, и которое он, однако, вспоминалбез неудовольствия. Сама капелла, прохладная, немного таинственная. Справа отвхода находилась исповедальня; он вспомнил первую свою исповедь, полнуюнедомолвок и общих мест — как и следующие за нею, — и голос священника,доносившийся из-за маленькой решетки, казался ему совсем не похожим на егообычный голос — неясным, немного приглушенным, более умиротворенным, будто бы ив самом деле обязанность исповедника возвышала его над обычным положением — илискорее возвышала до его положения, наделяя изощренной способностью прощать,углубленным пониманием и способностью безошибочно отличать добро от зла.Забавнее всего была подготовка к первому причастию; вооруженный деревяннойкиношной хлопушкой священник обучал их маневру, словно солдатиков, чтобы в деньцеремонии не было ни сучка ни задоринки; и из-за этого капелла теряла своювласть, становилась местом более привычным; между древними ее камнями ишкольниками устанавливалось нечто вроде сговора; школьники, сгруппировавшисьсправа и слева от центрального прохода, упражнялись в построении в два ряда,которые сливались далее в одну сплоченную колонну, тянувшуюся вдоль прохода досамой лестницы, чтобы снова разделиться там на две симметричные процессии,направляющиеся получать облатки из рук аббата и помогавшего ему в подобные днивикария. Уж не он ли, не викарий протянул мне облатку? — спрашивал себя Вольф,и у него перед глазами проходили сложные маневры, целью которых было поменятьсяв критический момент местами со своим напарником и получить облатку от того, откого следовало, ибо в противном случае ты рисковал быть пораженным громом илипопасться на веки вечные в лапы Сатаны. А затем они разучивали песнопения.Сколь сладостными агнцами, славами, надеждами и опорами оглашалась капелла! Итеперь Вольф дивился, видя, до какой степени все эти слова любви и поклонениямогли оставаться на устах окружавших его детей, как и у него самого, лишеннымивсякого значения, ограниченными своей звуковой составляющей. Ну а тогда былозанятно получить первое причастие; по отношению к иным — самым юным —складывалось впечатление, что переходишь на следующую ступень социальнойлестницы, продвигаешься по службе, а по отношению к старшим — что получаешьдоступ к их положению и можешь общаться с ними как равный с равным. А ещенарукавная повязка, синий костюм, крахмальный воротничок, лакированные ботинки— и все же, несмотря на все это, было и переживание великого дня: изукрашеннаякапелла, заполненная народом, запах благовоний и огни тысяч свечей, смешанноечувство, что ты на представлении и приближаешься к великой тайне, желаниевозвыситься через свою набожность, боязнь «Ее» разжевать, колебание между «еслибы все это было правдой» и «это правда»… и, по возвращении домой, набитыйжелудок, горькое впечатление, что тебя облапошили. Остались раззолоченныеобразки, вымененные у приятелей, остался костюм, который он потом сносит,крахмальный воротничок, который больше никогда не понадобится, и золотые часы,которые он в минуту жизни трудную загонит безо всякого сожаления. И еще молитвенник,подарок набожной кузины, который из-за красивого переплета он так и не посмеетникогда выбросить, но что же с ним делать — так и не догадается… Разочарование,лишенное размаха… ничтожная комедия… и крохотный осколок сожаления, что никогдане узнаешь, то ли в самом деле увидел мельком Иисуса, то ли плохо себяпочувствовал и тебе это пригрезилось по причине духоты, запахов, раннегопробуждения или слитком тесного крахмального воротничка…