хотелось разбираться в том, на основании чего она делает такие далеко идущие умозаключения. Я попытался «сменить пластинку»:

— Тоня, давай помолчим минут пятнадцать-двадцать, а потом поговорим на холодную голову. Хорошо?

Буланова жалобно всхлипнула и затихла, уставившись в окно. Тем временем я принялся укладывать вещи в кейс. Глядя на меня, Антонина также засобиралась домой.

Молча, не сговариваясь, мы закрыли кафедру, сдали ключи и вышли на улицу. Сентябрьский день близился к концу. В косых лучах заходящего солнца поблескивали серебристые нити паутины — признак «бабьего лета». Люди спешили домой, и на троллейбусной остановке было людно, как никогда.

— Вот и моя остановка, — сказал я.

— Как, разве ты меня не проводишь? — возмутилась Буланова.

— Уговорила, — ответил я, досадуя в душе. — Переходим на ту сторону.

— Да нет, Гена, ты меня через скверик проводи — на главную. Чтобы я успокоилась, — сказала она, заискивающе улыбаясь.

— Что ж, другой бы спорил, а я — пожалуйста, — согласился я, костеря про себя и Антонину, и Латышеву с Дащуком и новым лаборантом за компанию.

Идя по скверику, Буланова опять завела старую пластинку:

— Из-за этой стервы я так тебя и не познакомила с нашим новым лаборантом, как собиралась.

— Не беда, Тоня. Я человек общительный, завтра и сам познакомлюсь.

— Я в этом не сомневаюсь. Но хотелось как-то поддержать человека, чтобы он поскорее влился в коллектив кафедры. Вообще-то, если уж наш новый заведующий решил, что он, выражаясь словами Валентина Аркадьевича, такой важный пуриц и крупный швецер, что не считает нужным с нами советоваться при приеме на работу новых сотрудников, то хотя бы нам с тобой представил нового лаборанта. Работать-то ему с нами, а не с кем-нибудь другим. С Исаковым еще, — возмущалась Буланова. — Виктора Ивановича, как видно, тоже никто никогда не учил производственной этике.

— Этому не учат. Это люди сами должны с детства усваивать, — заключил я.

— Как же они усвоят, если их не научат? — возразила Антонина.

— Существует много неписанных правил, до которых люди обязаны сами доходить. Люди не роботы. Всему не научишь. Вот нигде же не написано, что нельзя сморкаться вот так вот: фррр! фррр! — изобразил я, будто сморкаюсь на тротуар и растираю ногой.

— Фу! Фу! Прекрати, Гена, — смеясь и морщась, протестовала Буланова. — А то меня аж затошнило. Ей-Богу. Ты так изобразил, что прохожие могут подумать, будто ты и вправду сморкаешься таким образом. А среди них могут и наши студенты быть.

— Обо мне же, не о тебе подумают! — оправдывался я.

— Я не хочу, чтобы о тебе так думали, — сказала она, кокетливо улыбнувшись.

Мы вышли на главную улицу и направились к остановке автобуса. Увидев проезжающее свободное такси, Буланова подняла руку. Машина подкатила к бордюру и остановилась в ожидании.

— Все, Гена, я поехала. Спасибо, что проводил, — сказала она, захлопывая дверцу.

Такси резко рвануло с места, а я стоял у бордюра, глядя вслед его удаляющимся красным огням. Наконец, они затерялись в синеве сгущающихся сумерек среди огней других машин, мчащихся по вечернему городу. Я медленно побрел назад, к своей остановке троллейбуса. Я гнал от себя прочь мысли о работе, о Дащуке, о Коротченко и Ампирове, о новом лаборанте, которого я еще в глаза не видел, о Латышевой, Булановой и об их сегодняшней размолвке. Я стремился думать о музыке, о литературе, о театре — о чем-нибудь возвышенном. Но о чем бы я ни думал, все равно мои мысли упрямо возвращались к последним кафедральным событиям. В конце концов, я сдался и поплыл по воле волн.

Конечно, — думал я, — всем ясно как день, что Ампиров по-прежнему остается единоличным авторитарным руководителем кафедры. Только руководит он теперь через нового заведующего — Дащука. Коротченко в свое время пытался сбросить с себя его иго, но у него не хватило на это ни характера, ни соответствующих научных атрибутов, ни надежной поддержки как в ректорате, так и на факультете, а также в партийных кругах всех уровней. Дащук же теперь молодой доктор наук, его всеми силами, где только можно, поддерживают Ампиров и Шорина. На факультете и в ректорате на него возлагают большие надежды. Правда, он беспартийный. Но если в нем заинтересованы в верхних эшелонах институтского руководства, то этот недостаток, вне всяких сомнений, быстро исправят: примут в Партию Ленина в экстренном порядке. Характера у него — никакого, как и у его предшественника Вали Коротченко. Но Ампиров его и продвигал в заведующие, чтобы потом использовать, как фигуру, через которую он мог бы беспрепятственно «править бал», абсолютно ни за что не отвечая. Дащук, как видим, все же отклоняется от привычной линии Ампирова, но отнюдь не всегда в лучшую сторону. Утешает то, что Дащук — человек талантливый и умный, поэтому интегрально все же должна работать истина: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Его не упрекнешь в отсутствии воспитания, как Латышеву. Но Виктор — парень «из шустряков», как говорит Коротченко, и если ему что-то легче или в чем-то выгодно, может поступить и как невоспитанный человек. Буланова по этому поводу говорит, что «Дащук обладает управляемым обаянием, против которого трудно устоять». Я убежден в том, что людям нужно прощать их слабости, но это уж больно сложно, особенно когда дело касается тебя лично.

Лищук произвел на меня впечатление серьезного, дисциплинированного, исполнительного, воспитанного и аккуратного человека. Когда я обращался к нему, безразлично с чем, он непременно вставал и продолжал разговор стоя. Остальные лаборанты, которые по возрасту годились ему в сыновья, никогда так не делали, и мы считали это в порядке вещей.

Как-то после лабораторной работы я спросил его, почему он в столь солидном возрасте согласился пойти в лаборанты. Радушно улыбнувшись, он пояснил:

— А зачем мне более серьезная должность? Ведь я — военный пенсионер. Мне нужна работа мало ответственная, легкая. Лишь бы только дома не сидеть.

— Так Вы — кадровый военный и уже успели выйти на пенсию? — удивился я.

Петр Александрович несколько замялся, но все же ответил:

— Не то, чтобы успел. Я бы с удовольствием продолжал служить. Ведь меня комиссовали. Я же оперированный язвенник.

— Понятно. В каком Вы звании, если это, конечно, не секрет? — полюбопытствовал я.

— Какой же тут секрет? Майор. Я был майором авиационных войск, — не без гордости ответил Петр Александрович.

— Значит Вы — летчик?

— Нет. Я мечтал пойти в летчики, но меня не приняли — прикус зубов неправильный. Я был техником по наземному обслуживанию радиоэлектронного оборудования самолетов. Всегда завидовал летчикам, — произнес он со вздохом сожаления. — В отдаленных гарнизонах