Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бруев с раскрытым ртом смотрел на Ампирова, как на божество. А Валентин Аркадьевич, довольный произведенным впечатлением, торжественно рек:
— Понимаете, талант сам по себе очень нежен и хрупок. Как оранжерейное растение. Если его оберегать и холить, он может обильно плодоносить. Ему для успешной работы нужны поддержка, похвалы, поощрения! П-полный, подчеркиваю, полный комфорт. В условиях дискомфорта он — ничто! Если талант лишить этого самого комфорта, он начнет куролесить: впадать в разные там депрессии, пить, развратничать, а то и анашой баловаться. И в конце концов хиреет. Понимаете? Господь Бог если кому-то дает что-то добавочное, то обязательно недодает чего-то самого обычного, банального. Помните, как Ломоносов закон… постоянства… состава, что ли, формулировал: если где чего сколько прибудет, то его в другом месте ровно столько же убудет! А эти его огрехи нужно фиксировать, с тем чтобы использовать, когда нужно, как козырную карту. Вы следите за моей мыслью?
— Да-да, Валентин Аркадьевич! Конечно-конечно! Слушаю все, как… откровение божье! И как губка впитываю, — он икнул и потянулся, было, к рюмке, но потом решил воздержаться.
Ампиров взял с блюда яблоко и с хрустом откусил кусок. Яблоко показалось ему невкусным, и он, отложив его в сторону, продолжил свою разъяснительную работу:
— Вы знаете поэта Льва Озерова?
— Не-а, — ответил академик, не моргнув глазом.
— Так вот, он сказал: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Вот Вы и не помогайте своему таланту. Но держите его на коротком поводке. Чуть что — создайте дискомфорт. Так, таланты не выносят конкретных сроков. Вот и установите ему жесткие сроки, когда будете давать задание. Да почаще ему напоминайте о сроках, заставляйте отчитываться. И он наверняка не уложится. Особенно, если вы к этому еще и руку приложите. А потом это напоказ выставьте! Скажите, что он лодырь, мировейский бездельник! Так и регулируйте, ориентируясь на свои критерии. Давайте ему такие задания, чтоб одно исключало другое. Чтобы он, выполняя одно из них, не мог выполнить другое! Чтобы его никогда не покидало чувство провинившегося школьника. Такие люди патологически самокритичны, часто комплексуют. Помните: талант уязвим для критики. Так используйте это!
Ампиров умолк, переводя дух. Бруев преданно смотрел на него, не смея перебить ни единым словом.
— Чтобы он не сформировался, как авторитет среди коллег, под разными предлогами старайтесь переводить его с одной тематики на другую. Главное — сбить темп, чтобы пропал настрой. Не давайте ему укорениться и вырасти, — продолжил Ампиров. — Разве что под занавес, когда вы уже почувствуете, что пора уходить на пенсию. Когда вам выгодно будет показать, что вы можете делать специалистов и повыше кандидатов наук. Вот тогда и выпустите талантливого, если он еще будет к чему-либо способен, а не сопьется к едрене-Фене. Или когда он вам уже не нужен будет.
— А ежели он возьметь, да и уволится. А без него у меня будуть только… это… воду в ступе толочь… — сказал Бруев, пытаясь снова налить по стопке.
— Все-все, Федор Абакумыч! Мне хватит… Стоп! Я — пас… — Ампиров накрыл свою стопку ладонью.
— Ну, вы… это… как хотите, Валентин Аркадьевич. А я себе… того… хо-хо-хо… п-позволю! — он поднял стопку и, многозначительно ухмыльнувшись, кивнул Ампирову. Запрокинув назад голову и широко раскрыв свой огромный рот, он вылил в него все ее содержимое, показавшееся Ампирову каплей в бездонном колодце.
— Напрасно беспокоитесь, Федор Абакумыч, — продолжал Ампиров, сомневаясь, доходит ли еще до мозгов Бруева смысл его бесценного откровения. — Не уволится, говорю Вам. Не уволится! Если он действительно талант, он понимает, что не сможет без любимой работы. А любимая работа, она, как и любимая женщина — только одна на свете, заветная. Как там в романсе: «Ты у меня одна, заветная! Дррру-гой ннне бу-у-у-дет ннни-ко-гда»! — пропел Ампиров без намека на мотив, так как ему на ухо наступил громадный слон.
Бруев подтянул зычным басом. Потом поднял еще одну стопку и, звонко чокнувшись с Ампировым, единым духом осушил ее. Ампиров свою только пригубил для приличия и поставил. Он посмотрел на раскрасневшуюся физиономию Бруева и, едко улыбнувшись, добавил:
— А если даже и уволится, то все равно вскоре назад попросится. Это я Вам говорю! А Вы, немного пожурив его, так сказать, по-отечески, «проявите великодушие» и примете назад. Как блудного сына. И тогда он — до конца дней — Ваш! Уж будьте уверены.
К Бруеву подбежал вихрастый худощавый блондин и спросил:
— Федор Абакумыч. Дальше по программе снова танцы. Продолжим?
Бруев одобрительно кивнул. Блондин подошел к парню, который сидел в конце зала, где громоздилась аппаратура, и отдал распоряжение. Загремела музыка, и пространство между столами снова заполнили танцующие.
Будник с Верой-цыпочкой, которая уже успела переодеться в короткие джинсовые шорты и шелковую футболку, плотно обтягивающую ее аппетитные груди, не замечая никого вокруг, носились по залу в танце, как ошалелые.
Узрев такую картину, Ампиров, укатываясь со смеху, сделал несколько снимков своей «Минольтой», несколько лет тому назад привезенной из Сомали. Когда Миша увидел, что шеф его снимает, у него явно испортилось настроение.
— Что это он еще, сволочь, задумал?! Алло! Что Вы делаете?! — закричал Миша фальцетом. — Кто вам позволил? Прекратите немедленно!
Но Ампиров снова поднял фотоаппарат и блеснул вспышкой.
Негодующий Будник пошарил по столу взглядом и, увидев большой кухонный нож, схватил его неуверенным движением и с криком: «А, так ты вон как» ринулся на Ампирова, словно матадор на быка.
— Теперь я, сука-собака, с тобой за все рассчитаюсь! Я из-за тебя жену потерял! Я из-за тебя семью потерял! Сына! Всю молодость на тебя угробил! Сукотник! Паскудина!
Пошатываясь и спотыкаясь на ровном полу, он двигался на шефа, беспорядочно размахивая ножом.
— Гена! Отберите у него нож от греха подальше! А то поранится еще! — кричал смеющийся Ампиров.
Я мигом настиг нашего щуплого Мишу и выхватил у него нож.
— Отдай! Дай сюда, сволочь! Я эту гидру сейчас насквозь прошью! Я ему все сейчас припомню! — вопил Будник, тщетно пытаясь высвободиться из моих рук.
Шеф хохотал до слез.
— Кажется, Миша наш дошел до кондиции, — сказал он, опуская фотоаппарат. — Гена, отведите его спать, а то он всех людей
