Она прищурилась.

— Ты в удивительно хорошем настроении, В чем дело?Новый бойфренд или еще что-нибудь?

Я засмеялась.

— Никаких бойфрендов. Но да, я действительно счастлива.Погода, в конце концов, стала прохладнее, подземка на этой неделе работает, и ясобрала новую группу. Все идет замечательно. И…

— И что?

— Ну, может, появится мальчик. Правда, пока я неуверена, что это хорошая идея.

Я почувствовала, как лицо расплывается в глупой улыбке.

Поистине, я вовсе не была уверена, что это хорошая идея, но,по крайней мере, мутный осадок из наших взаимоотношений с Мосом, в концеконцов, исчез.

С возникновением группы всякое чувство обиды покинуло его.Он никогда больше не выражал недовольства по поводу наших ранних воскресныхрепетиций, просто демонстрировал готовность играть. Такой Мос был изумителен —как бы выразилась мама, очарователен, — полностью сосредотачиваясь вовремя игры, напряженно слушая остальных.

Ну, я временами и воображала, что эту сосредоточенностьможно свести только к нам двоим, что мне удастся воздействовать на нее вкаких-то других направлениях. И когда я писала песни в спальне, мне приходилосьнапоминать себе, что это не круто — особые отношения между товарищами погруппе.

Марк и Минерва продемонстрировали мне, сколько неприятностейэто может причинить. Я слышала, что за лето он полностью сломался. Еще бы!Должно быть, это трудно — потерять в — один и тот же день и девушку, и группу.

Поэтому я прикусывала язык, когда Мос начинал выглядетьпо-настоящему разогретым и напряженным, напоминая себе, как это хорошо длягруппы и что для меня это важнее, чем любой парень. Но это не означает, что яникогда не думала о нем в таком плане.

Группа изменила и Минерву. В эти дни она становиласьсовершенно нормальной. Пусть она все еще носила темные очки, но идея выйти насолнце больше не ужасала ее. Не пугало и собственное отражение — зеркала сталиее новыми лучшими друзьями. И самое главное, ей нравилось наряжаться и тайкомускользать на репетиции. Каждый раз, когда мы играли, ее песниэволюционировали, смутное воодушевление обретало форму, под воздействиемструктуры музыки складываясь в стихи.

Скоро, совсем скоро, рассуждала я, слова реально обретутсмысл.

Удивительно, но, казалось, больше всего Мин помогала АланаРей. Ее трепещущие узоры окутывали неистовство Минервы, придавая ему форму илогику. Я сильно подозревала, что Алана Рей каким-то образом направляет всехнас — этакий гуру, барабанящий по ведрам для краски.

Я несколько раз ходила в Сеть, пытаясь уточнить, каково вточности ее состояние. Она подергивалась и притопывала, словно при синдромеТуретта, но никогда неуправляемо не изрыгала ругательства. Синдром Аспергера,казалось, подходил больше, за исключением галлюцинаций. Может, Минерва былаправа во время первой репетиции и у Аланы Рей какая-то форма аутизма, но этослово может означать все, что угодно. Однако, каково бы ни было на самом делеее заболевание, возникало впечатление, что оно позволяет ей особым образомпроникать в суть вещей. Итак, теперь, когда у нас имелись мудрая барабанщица ибезумная певица уровня Тадж-Махала, у группы оставалось всего две проблемы; 1)у нас не было басиста, но этот вопрос я знала, как утрясти; и 2) у нас все ещене было названия…

— Как, по-твоему, звучит «Безумие противздравомыслия»? — спросила я Эллен.

— Прошу прощения?

— В качестве названия группы.

— Ммм… Полагаю, это имеет смысл. Новый звук?

— Типа того, но лучше.

Она пожала плечами.

— Правда, вы немного перебарщиваете, на мой взгляд; яимею в виду слово «безумие». Типа, «Уловка 22».[38] Тебе могутсказать, что невозможно определить, кто безумен, кто нет, что на самом деле этолибо притворство, либо люди просто не осознают, что безумны.

— Ладно.

Я вспомнила, почему временами общение с Эллен может бытьзанудным. Она какая-то… лишенная энтузиазма.

Но потом она улыбнулась.

— Не волнуйся, Перл. Ты что-нибудь придумаешь. Ты тамиграешь на гитаре?

— Нет, на клавишах. У нас уже достаточно гитаристов.

— Жаль. — Она подняла с пола футляр акустическойгитары и поставила его на соседнее кресло. — Не возражала бы играть вгруппе.

Я уставилась на гитару.

— Зачем она тебе?

— Решила отказаться от виолончели.

— Что? Но ты же в прошлом году заняла первое место!

— Да, но виолончели… — Долгий вздох. — Онитребуют слишком сложной инфраструктуры.

— Они что?

Она вздохнула; говоря, она передвигала тарелки на своемподносе.

— Для них нужна инфраструктура. Большинствовиолончельных произведений написаны для оркестра, А что такое оркестр? Почтисотня музыкантов плюс все эти мастера, которые создают инструменты, содержат ихв исправности, и еще целая куча народу, чтобы построить концертный зал. И чтобыплатить за все это, нужно, чтобы каждый год тысячи зрителей покупали билеты,нужно вести переговоры с богатыми жертвователями, добиваться правительственныхгрантов… Вот почему оркестры есть только в по-настоящему больших городах.

— Эй, Эллен? Ты живешь в по-настоящему большом городе.Ты же не собираешься уехать на Аляску или еще куда-нибудь?

Она покачала головой.

— Нет. Но что, если большие города больше не работают?Что, если невозможно собрать вместе столько людей без того, чтобы всеразвалилось? Что, если…

Голос Эллен сошел на нет, она снова оглядела кафетерий.

Я проследила за ее взглядом. Помещение было по-прежнемузаполнено всего на две трети, многие столы стояли целиком незанятые, и никакойочереди на раздачу. Как будто ни у кого в расписании не значился А-ланч.

Это начало всерьез тревожить меня. Куда, черт побери, всеподевались?

— Что, если время оркестров прошло, Перл?

Я фыркнула.

— Оркестры существуют на протяжении столетий. Оничасть… ну, не знаю… цивилизации, наверно.