Инферно. Последние дни - Скотт Вестерфельд

Джаззе, первой читательнице и лучшему другу.

Спасибо Моргане Бате и ее друзьям за «фотлично».

Вы когда-нибудь слышали эту очаровательную маленькуюпесенку?

Ring-around-the-rosy.

A pocket full of posies.

Ashes, ashes, we all fall down.

Ее поют во время игры вроде «Каравая», когда дети ходят покругу, а потом по сигналу падают. В этом контексте ее можно перевести так:

Кружим вокруг розы.

Карман набит цветами. —

Прах, прах, все мы делаем бах!

Однако некоторые люди полагают, что это не что иное, какописание Черной смерти, чумы четырнадцатого столетия, унесшей жизнь 100миллионов человек. Теория такова: «Ring — around — the — rosy» можно такжегрубо перевести как «розовые круги повсюду» и рассматривать как ранний симптомчумы: круглые пятна покрасневшей кожи. Во времена Средневековья люди считали,что цветы могут защитить от болезней, и носили их при себе. Слова «прах кпраху» присутствуют в заупокойной мессе, и дома жертв чумы часто сжигали.

А как понимать «все мы делаем бах»?

Ну, это вы можете вычислить и сами.

Прискорбно, однако, что большинство экспертов считают всеэто ерундой. Красная сыпь в виде круглых пятен на самом деле вовсе не симптомчумы, говорят они, а вместо «праха» в первоначальном варианте было какое-тодругое слово. Важнее, однако, то, что песенка слишком «молода». Она впервыепоявилась в печати в 1881 году.

И все же поверьте мне: это о чуме. Слова немного изменилисьпо сравнению с оригиналом, но так происходит с любыми словами, на протяжениисеми веков повторяемыми устами детей. Это — маленькое напоминание о том, чтоЧерная смерть придет снова.

Почему я так уверен насчет этой песенки, когда все экспертыпротив?

Потому что я ел малыша, который придумал ее.

Магнитофонные записи Ночного Мэра: 102–130

МОС

Такое впечатление, будто Нью-Йорк дал течь. Полночь ужеминовала, а все еще было сто градусов. Городские испарения просачивались сквозьтрещины в тротуарах, поблескивая в свете уличных фонарей, точно маслянистыерадуги. Груды мешков с мусором у ресторанов на Индиан-роу тоже протекали,недоеденная карри[2] постепенно застывала, как цементныйраствор. На следующее утро эти блестящие пластиковые мешки будут омерзительновонять, но когда я проходил мимо них той ночью, они пахли шафраном и совсемсвежим, только что выброшенным рисом.

Люди истекали потом тоже — с лоснящимися лицами, сзакручивающимися на концах волосами, — как будто только что приняли душ.Глаза у них остекленели, сотовые телефоны свисали с поясных ремней, мягкомерцая и время от времени изрыгая фрагменты модных песен.

Я возвращался домой после игры с Захлером. Было слишкомжарко, чтобы писать что-то новое, поэтому мы просто в тысячный раз проигрывалирифф,[3] построенный на одних и тех же четырех аккордах. Спустячас я вообще перестал слышать, что у нас получается, — так бывает, когдаснова и снова повторяешь одно слово, пока оно не потеряет всякий смысл. В концея слышал лишь, как визжат струны под потными пальцами Захлера, а его усилительшипит, словно паровая труба; это была другая музыка, пробивающаяся сквозь нашу.Мы прикидывались группой, разогревающей публику перед началом выступления,медленно заводя ее в ожидании того, как в свет рампы выскочит вокалист: самоедолгое вступление в мире. Однако у нас не было никакого вокалиста, поэтому нашрифф имел своим результатом просто ручейки пота.

Иногда я чувствую, что сейчас что-то произойдет — типа явот-вот порву гитарную струну, или меня поймают, когда я прокрадываюсь домой,или мои родители очень близки к серьезной ссоре.

Поэтому за мгновение до того, как ТВ упал, я поднял взгляд.

Женщине было двадцать с чем-то, огненно-рыжие волосы, глаза,как у енота, черная тушь стекала по щекам. Она выталкивала телевизор в окно натретьем этаже, старый такой, еще в виде ящика; когда он летел вниз, шнурпитания молотил по воздуху. ТВ с гулким звоном стукнулся о пожарную лестницу,но спустя несколько мгновений этот звук утонул в грохоте, с которым он рухнулна мостовую в двадцати футах передо мной.

Вокруг моих ног рассыпались мелкие стеклянные осколки,острые и блестящие, звякающие, словно подвески люстры. В них отражалисьфрагменты уличных фонарей и неба, как будто телевизор распался на тысячукрошечных, продолжающих работать экранов. На меня смотрели собственные глаза,широко распахнутые, испуганные, удивленные.

Я снова поднял взгляд. На случай, если этой ночью всемвздумается выкидывать из окон свои ТВ и придется прятаться под каким-нибудьприпаркованным автомобилем. Но там опять была она, испускающая долгие,невразумительные вопли и выкидывающая все новые и новые вещи, как то: подушки скисточками на углах. Куклы и настольные лампы. Книги, машущие страницами,словно подбитые птицы — крыльями. Банка с карандашами и ручками. Два дешевыхдеревянных кресла, сокрушившие по пути оконную раму. Компьютерная клавиатура,из которой во все стороны разлетелись клавиши и пружинки. Столовое серебро,поблескивающее в полете и зазвеневшее о мостовую, словно треугольник,[4] возвещающий, что обед готов… содержимое целой квартиры,выброшенное в окно. Чья-то жизнь, выставленная на всеобщее обозрение.

И все время она пронзительно вопила, словно дикий зверь.