— Лучше. Так она говорит.

— А доктора что говорят?

Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперьникаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали додома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окнаособняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.

Улица выглядела по-другому, как будто два месяца истощилиее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии большебросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множествеобъявились бездомные коты.

— Раньше это было такое милое местечко, — сказаламама. — Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?

— Нет.

— Ну, позвони ему, если передумаешь, — сказаламама, когда я распахнула дверцу машины. — И не возвращайся в метро слишкомпоздно.

Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала,что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы нерасполагает к тому, чтобы задерживаться.

Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу — этопроисходило с тех пор, как мне исполнилось десять, — и улыбнулись другдругу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначилисьглубже. Кто-то возился в мусорных мешках у наших ног — коты там или нет, крысыбыли тут как тут.

— Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой,Перл? — негромко пророкотал он.

— Да. Но все равно спасибо.

Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут жеподвинулась поближе.

— Кстати, когда ты вернулась домой вчера?

— Сразу после одиннадцати.

Она лишь чуть-чуть поджала губы, показывая, что знает: ялгу; я лишь чуть-чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.

— Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.

Я фыркнула — главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишьв том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанскоеили оттуда сбегут мумии.

Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких вклочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.

Потом голос мамы смягчился.

— Передай мои наилучшие пожелания Минерве.

— Хорошо. — Я помахала рукой и повернулась,вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. — Постараюсь.

Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой,чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или,может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, —теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.

Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, неговоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных инеидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью-Йорк,казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял вкаком-то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.

— Ей гораздо лучше, — сказала Лус, ведя меня клестнице. — Она рада твоему приезду.

— Замечательно.

То, как Лус лечила болезнь Минервы, всегда было слишкомзагадочно для меня, но после того, чему я была свидетелем вчера вечером,эзотерика казалась, по крайней мере, не такой уж безумной.

— Лус, можно задать вопрос? О том, что я видела?

— Ты что-то видела? Снаружи? Здесь?

Ее глаза расширились, взгляд сместился к затененному окну.

— Нет, в Манхэттене.

— Si?[19]

Напряженность ее взгляда, как всегда, вызывала ощущениетревоги.

Обычно я легко раскладываю людей по полочкам у себя в голове— как мама свой фарфор. Однако что касается Лус, тут у меня нет никаких догадок— откуда она прибыла, сколько ей лет, в бедности или богатстве она выросла.По-английски она говорила несвободно, но грамматически точно и с еле заметнымакцентом. Гладкое лицо казалось молодым, но носила она старомодные платья, аиногда и шляпы с вуалью. Руки загрубелые, поразительно сильные, с крупнымикостяшками, и с пальцев улыбались мне три толстых кольца с черепами.

Лус была помешана на черепах, но, казалось, для нее онизначили совсем не то, что для меня и моих друзей. В целом она производилавпечатление верующей, не язычницы.

— Там была женщина, — заговорила я. — Зауглом от нас. Она сошла с ума и выбросила все свои вещи в окно.

— Si. Это та самая болезнь. Она сейчасраспространяется. Ты по-прежнему осторожна?

— Да. Никаких мальчиков. — Я вскинула руки. Луссчитала — часть ее религиозных представлений, — что все это из-за того,что слишком много секса. — Но, похоже, она выкидывала свои вещи. Не так,как когда Минерва порвала с Марком и возненавидела все, что он дарил ей.

— Да, но это то же самое. Эта болезнь… От нее люди нехотят быть тем, кем были прежде. И чтобы измениться, им надо избавиться отвсего.

Она перекрестилась; измениться — это и было то, чему онапыталась помешать в Минерве.

— Но Мин ведь не избавляется от своих вещей?

— Не от всех. — Лус снова перекрестилась. —Она очень одухотворенная, не привязана к вещам. Только к людям и la musica.

— Ох!

В этом был смысл. Когда с Минервой случилась беда, она,прежде всего, избавилась от Марка и остальных из «Нервной системы». А потом отсвоих одноклассников и от всех наших друзей, одного за другим. Я продержалась сней дольше всех, пока все не возненавидели меня за то, что я продолжаю дружить сней, но, в конце концов, она вышвырнула и меня тоже.

Это означало, что Мос прав: та безумная женщина избавляласьот своих вещей, выкидывала в окно всю свою жизнь. Интересно, откуда он узнал?

Я подумала о зеркалах наверху: все они затянуты бархатом.Мин не хотела видеть собственное лицо, слышать звучание собственного имени — ивнезапно все это обрело смысл.

Лус дотронулась до моего плеча.

— Вот почему хорошо, что ты здесь, Перл. Думаю, сейчасты можешь сделать больше, чем я.

Я ощущала в кармане музыкальный плеер, на который былзаписан большой рифф. Сама я ничего поделать не могу, поскольку не имеюникакого отношения ко всей этой эзотерике с черепами, но, может, фотличнаямузыка…

Лус начала подниматься по лестнице, сделав мне знакследовать за ней.

— Еще одна вещь: по-моему, я видела ангелов.

Она остановилась, повернулась и снова перекрестилась.

— Angeles de la lucha?[20] Быстрые? Накрыше?