Тьма жужжала вокруг, кожу покалывало, пальцы перемещались пострунам не подключенного к розетке «Стратокастера», извлекая из них негромкиезвуки. Я представлял себе, что слышу усиленную мелодию, и поверх нее звучитголос Мин.

Вся эта история со звонком в час не имела никакого смысла.Минерва сказала что-то о том, что это для того, чтобы не разбудить ееродителей, но если проблема в них, зачем звонить посреди ночи?

Может, ее папа и мама религиозные фанатики типа таких,которые запрещают ей разговаривать с мальчиками по телефону? И именно поэтомуона покидает дом только в воскресенье утром? Может, они считают, что Перл водитее в церковь?

А что? По-моему, идеально. Если репетиции — наша церковь, тоМинерва — верховная жрица.

Я заскользил пальцем по самой низкой струне, издавая звук летящегок земле крошечного самолета. Это всегда меня напрягало — звонить девушке первыйраз, даже нормальной девушке с нормальными родителями. Даже такой, которая невыпевает святые таинства под мою игру на гитаре.

Минерва передала мне номер своего телефона, когда никтоэтого не видел, и прошептала инструкции. Она понимала, что это плохо, и я тоже— типа того сорта вещей, от которых распадаются группы. Неправильность всегоэтого окружала меня во тьме, словно облако москитов, парящих на расстояниидюйма от кожи и готовых укусить.

И час ночи, до которого пятнадцать минут назад, казалось,была еще целая вечность, уже почти наступил…

Я положил «Страт» на кухонный стол, снял со стены телефон ивытащил бумажку с номером, которую она дала мне. Почерк у нее был неряшливый,почти как у Захлера, бумага смялась за десять дней пребывания в кармане вместес ключами, монетами и гитарными медиаторами.

Я медленно набирал номер, говоря себе, что все не в счет,пока я не наберу последнюю цифру. В конце концов, уже были ночи, когда язаходил почти так же далеко, но потом останавливался.

На этот раз за пять секунд до часа я довел заклинание доконца.

Она сняла трубку еще до звонка.

— О-ох, только не долгий гудок, — негромко сказалаона, и поначалу ее слова показались мне лишенными всякого смысла.

— Минерва?

— Ты в конце концов решился, Мосси, — прошепталаона.

Я облизнул губы, которые ощущались сухими и грубыми, какпережженный тост.

— Да, решился.

— Я тут сидела и ждала десять ночей подряд.

— Ох! Прости, что так долго.

Оказывается, я тоже шептал, хотя комната моих родителей надругом конце квартиры.

— Это было совсем неплохо. Каждую ночь ровно в час яснимала трубку, и… — Она вздохнула. — В ответ лишь «у-у-у-у».

— А-а, долгий гудок.

Я откашлялся, не зная, что сказать.

— Долгий гудок вместо тебя.

Теперь она перестала шептать и говорила, как пела: низкий,рокочущий звук, перекрывающий гудение холодильника и шум проезжающих по улицеавтомобилей.

Я протянул руку к «Страту» и дернул открытую струну.

— У твоего телефона есть звонок?

— Да, есть, — Я услышал далекое звяканье на ееконце, как будто она ударила что-то. — Но он звонит в комнате моихродителей и внизу. Предполагается, что только Перл и Лус знают этот номер.

— Не слишком приятно.

Интересно, кто такая Лус? Еще одна подруга?

— И хуже всего — Лус убрала все мои номера.

— Убрала твои номера? Ты имеешь в виду, она унесла твоютелефонную книжку?

Минерва захихикала.

— Нет, глупенький Мос. Маленькие кнопочки с цифрами. Яне могу набрать никакой номер.

— Дерьмо! Правда?

Что такое с ее родителями? И с Лус, кем бы она ни была?

— Вонючий телефон! — Снова негромкоезвяканье. — Вот я и сижу здесь каждую ночь, ожидая и надеясь, что тыпозвонишь. Хочу, чтобы ты позвонил, но вся на нервах, потому что боюсь — вдругкороткий звонок все же прорвется. Снимаю трубку ровно в час и слышу лишь«у-у-у-у»… словно какая-то жуткая пчела.

— Еще раз прости. — Я поерзал в кресле, вспоминая,как в час ночи таращился на собственный телефон, желая, чтобы у меня хватиломужества позвонить. — Ну, теперь мы с тобой разговариваем.

— Ммм… Это тоже аппетитно. В конце концов, мы с тобойразговариваем, и никого нет рядом.

— Да, это круто. — Горло пересохло, инеправильность всего этого ощущалась сейчас, словно зуд по всему телу.Припомнилось, как, будучи малышом, я прятался в шкафу, приятно взволнованный,но одновременно охваченный страхом, что кто-нибудь может открыть дверцу. —Могу я задать тебе вопрос, Мин?

— Конечно. Спрашивай о чем угодно теперь, когда никтонас не слышит.

— Ну… да. — Внезапно холодильник замолчал, и яоказался в тишине. И наверно, поэтому невольно понизил голос. — Насчеттого, что вы с Перл уходите раньше. Дело же не в уроках испанского, правда?

Она тихонько рассмеялась.

— Нет. Нам нужно вернуться до того, как Лус поймет, чтомы уходили.

— Опять эта Лус! — Я заметил, что пальцы правойруки, обмотанные телефонным шнуром, стали белые и бескровные, и началразматывать его. — Это вроде бы испанское имя?

— Оно означает «свет». «Да будет Лус».

— Значит, она твоя учительница испанского. Или что-то вэтом роде.

— Si. Y un problema grande.[41]

Даже я оказался в состоянии понять эту испанскую фразу. Лус— большая проблема. Но кто она такая? Няня? Домашняя учительница с религиознымуклоном? Психиатр?

— О чем ты думаешь?

Я поерзал в кресле, снова почувствовал зуд на коже.

— О тебе.

— Ммм… — промурлыкала она. — О том, несумасшедшая ли я? Или, может, плохая?

Я сглотнул.

— Нет. Но я на самом деле не знаю тебя, если не считатьрепетиций.

— Думаю, ты знаешь меня, Мосси. Вот почему я хотела,чтобы ты позвонил. Потому что ты из тех, кто понимает.

— Ммм… Понимаю?

— Да. Просто закрой глаза.

Я так и сделал, а она начала еле слышно напевать. Япредставил себе, как она поет на репетиции, увлекая меня за собой. Фрагменты еепесен эхом отдавались в голове. Возникло ощущение, будто меня уносит куда-то.

Она замолчала, но я по-прежнему слышал ее дыхание.

— Где ты берешь слова, Мин, для наших песен?

Она негромко рассмеялась.