— О каком? — спросил Кирилл.

— Ну как же! Настя получила все. Теперь она богатая невеста.Поэтому вы здесь, молодой человек?

— Как все? — удивился Кирилл. — Настя получила дом.

— Со всем его содержимым и участком, — подхватила тетяАлександра, — этого разве мало?

— Я слышал еще про квартиру, — сказал Кирилл осторожно, — ипро машину, и про украшения какие-то.

— Вот этого вам не видать! — тетя Александра потрясла передКириллом пухлым пальцем с перетяжками, как будто связкой сарделек. — Этого невидать! Квартира Нине, машина Диме, и вам больше ничего не достанется!

— А украшения?

— Послушайте, молодой человек, с этого нельзя начинать! Чтовы все выспрашиваете? Поживиться хотите?

— Ваша дочь унаследовала какие-то украшения.

— Будь они прокляты, эти украшения! Моя дочь никогда ненаденет на себя то, что принадлежало Агриппине! Я не позволю! Моя дочь…скромная разумная девушка, ей не нужны никакие проклятые стекляшки! Она ни зачто не согласится оставить их у себя, я знаю…

— Не согласится оставить у себя бриллианты? — уточнилКирилл. Это становилось интересным.

— Бриллианты нужны девицам вроде Нининой Светы, — продолжалатетя Александра с фанатичной убежденностью монаха-старообрядца, — но только немоей дочери!

— Чьей угодно дочери нужны бриллианты, — возразил Кирилл.

— Мама, чай. Боже мой, что с тобой? Почему ты такая красная?

— Я просто разговариваю, Соня. Я разговариваю с этим молодымчеловеком.

— Мама, тебе нельзя волноваться.

Пока она хлопотала возле матери, Кирилл смотрел на поднос.Вокруг синего молочника была белая лужица молока.

Если бы она шла и случайно выплеснула молоко, оно разлилосьбы дальше и шире. Значит, она стояла под дверью, слушала, и у нее сильнодрожали руки.

Из-за чего она нервничала? Из-за матери, из-за бриллиантовили из-за того, что наследство разделили так несправедливо?

— Соня, ты что, не видишь, что мне капает прямо на платье!Господи, ты испортила мне платье! Ты что?! С ума сошла?!

Она кричала, и гневалась, и упрекала, и стенала, и поминалабота, а Соня все уговаривала ее не волноваться. Кирилл еще некоторое времяпосидел на перилах террасы и уже совсем собрался спрыгнуть в сад, подгоняемыйвсе разрастающейся головной болью, когда поймал в буфетной дверце отражениеСониного лица.

На нем была написана такая неподдельная, настоящая,первоклассная ненависть, что он даже засмотрелся, забыв, что собираетсяспрыгнуть.

Анемичная Соня — Соня-служанка, Соня-дурнушка — яростно,всей душой ненавидела свою мать.

* * *

Примерно в середине пути на Кирилла вдруг напала невиданнаяробость.

Пока они целовались в светлых полуночных сумерках, пока — поочереди — прижимали друг друга к стене и тискали безумно и напряженно, все былохорошо. Он ни о чем не думал, и Настя не думала тоже. Он сильно ударился ногойо драконью лапу кровати и даже не заметил этого.

Он опомнился, только когда увидел над собой цветастый шатерс оборочкой.

Настя нетерпеливо стаскивала с него рубаху, и он вдругперепугался.

Он сто лет не спал ни с кем, кто был бы ему не безразличен.Он забыл, как это бывает, когда к делу подключается голова. Ничего хорошего ееподключение не сулило — он немедленно начал осознавать то, до чего пять минут —секунд! — назад ему не было дела.

Последний раз он принимал душ сегодня утром в «Рэдиссоне». Унего мятая и потная рубаха. Он забыл в Москве одеколон и купил на Невскомувесистый конус «Фаренгейта», который так и лежал упакованным в целлофановуюпленку на дне рюкзака. По шее перекатывалась витая золотая цепочка такойширины, что, будь она еще чуть-чуть шире, на ней можно было бы повеситься. Нацепочке имелось распятие, тоже весьма увесистое. И еще у него были трусы срисунком из красных роз и сердец. Кирилл Костромин не предполагал никакогоромантического приключения, когда собирался в Питер, а эта захватывающая духкрасота единственная оказалась не в стирке.

Любая, отдельно взятая, деталь способна была остудить дажевлюбленную женщину, а Настя не была в него влюблена.

— Ты что? — спросила она, насторожившись, и перестала тянутьего руку из плотного манжета рубахи.

— Ничего, — пробормотал он, думая о том, что его рубахавоняет потом, а под джинсами в изобилии присутствуют красные сердца и розы.

— Я делаю что-то не то? — помолчав, прошептала она. — Тебе…неприятно?

Не мог же он сказать ей про трусы!..

— Мне приятно.

С тех самых пор, как в универсаме он покупал три черных,семь батонов и два килограмма овсянки, а весь продовольственный отдел смотрелна него, он до смерти боялся попасть в смешное положение.

В гостиницах ему всегда было дело до того, что о немподумает горничная. В ресторане он ел только то, что было принято есть —лосося, цветную капусту, лобстера, мидии, — хотя больше всего ему хотелоськартошки с котлетой. В самолетах он никогда первый не накрывался пледом, ждал,когда это сделает кто-то еще. Он всегда заранее долго и нудно узнавал,принимают ли в магазине кредитные карточки, чтобы не выглядеть дураком передкассиршей. До кассирши ему тоже было дело.

Нужно было срочно что-то придумать, чтобы Настя не решила,что он импотент, или интимофоб, или гомосексуалист — и подобное в том же духе.

— Кирилл, ты… больше ничего не хочешь?

— Хочу. Тебя.

Нет, он не может уйти в ванную. Тогда она точно решит, что унего расстройство желудка. Почему за весь день он так и не приготовился к тому,что произойдет, как только за ними закроется дверь? Он мечтал об этом совчерашнего дня — и не приготовился!

— Слушай, — сказал он шепотом, — я, наверное, весь потный.

— Не весь, — невнятно пробормотала она в ответ, — толькоместами.

Он сверху видел ее макушку и черный разлив волос, а лица невидел. Столкновение с сердцами и розами приближалось.

Теперь он чувствовал ее всю, сверху донизу, от шеи домаленьких прохладных пальцев — на себе. Губы скользили, и следом за нимиволосы, и он больше не вспоминал ни про сердца, ни про розы. Она былапрохладная и свежая и странным образом не остужала, а распаляла его, и он весьпокрылся «гусиной кожей», когда она зачем-то укусила его в предплечье.