— Нет.

— Совсем интересно, — сказал Данил. — А в той, что рванула,стало быть, оказался ввинчен… Идиотский набор. Селедка с вареньем. Я неВинни-Пух, белый и пушистый, но у меня здесь просто нет задач, которыеследовало бы решать оружием.

— Скажи спасибо.

— Спасибо.

— Да не за то, что протрепался тебе, а за то, что я — умный,— усмехнулся Басенок. — Я ж говорю, собрал справочки… Иначе хрен бы ты у меняполучил, а не информацию, да и не прошел бы ты дальше сержанта на входе…Короче, что нужно?

— Ничего, — сказал Данил.

— Слушай, я понимаю, что вы у себя в России привыкли творитьдела по-другому, но у нас государство, знаешь ли, правовое. И расследоватьтакие дела должны не заезжие инвесторы, а соответствующие службы.

— Ты же говорил, дело в ГБ.

— У нас тоже тяжелые отдельчики имеются…

— Верь не верь, но у меня пока что попросту нет зацепок, —сказал Данил. — Ни малейших. Ни черта я еще не знаю. И не понимаю ни черта.

…Он покинул помпезное здание, пребывая, в общем, в хорошемнастроении.

Басенок даже пригласил его на дачу в ближайшие выходные, нооптимизма, конечно, добавляло не это приглашение, а то, что «органы», можноуверенно сказать, настроены вполне благожелательно: иначе генерал держался бы сним совершенно по-другому, какая, к черту, былая служба «в одним и тем полке»…

И не вспомнил бы о такой ерунде, имей он что-то противДанила и «Клейнода»…

Тогда? И главное, какого черта на свет всплыла бельгийскаявинтовочка с оптикой? Он не кривил душой, когда говорил, что набор оружияпрямо-таки идиотский: гранаты и стандартные трещотки плохо сочетаются с хорошимснайперским стволом…

По-прежнему тщательно проверяясь, он покружил по городу — ичтобы выявить возможных преследователей, и чтобы примитивно убить время.Посидел в небольшом кафе, побродил у книжных лотков, перешел по подземномупереходу к станции пригородных автобусов, где бесцельно шатавшийся человек невызывал вовсе уж никакого интереса.

Железнодорожный вокзал был в двух шагах, и Данил хорошорасслышал хрипение динамика, возвещавшего о прибытии московского поезда.Неторопливо направился к перрону, занял выгодную позицию. И стоял у стены, покане увидел спустившегося на перрон негра.

Негр был русский. Такое случается. Франсуа Петрович Пормазовявлял собою один из довольно многочисленных, надо признаться, плодов Всемирногофестиваля молодежи и студентов, имевшего честь сотрясти Москву в 1957 году.

Жгучий, пламенный интернационализм лучших представительницсоветского народа, как-то ненароком слившись с сексуальным любопытством,породил самые неожиданные мимолетные романы — в самых причудливых сочетанияхрас, национальностей и колеров кожи. Сколько заграничных лапочек покинулипросторы нашей Родины брюхатыми, истории в точности неизвестно. Правда,статистике неизвестно также, сколько «фестивальных» младенчиков запищали изагукали в пределах социалистического отечества девять месяцев спустя.

Определенно, немало.

Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качествезнатной и передовой ткачихи, комсомольской суперзвездочки из захолустногоуральского городка. Москва, как ей и положено, уже в те времена взирала намногое не без цинизма, но вот в кондовой российской глубинке, не избалованнойлишней информацией о внешнем мире, к неграм отношение было, пожалуй что,нежно-трепетно-братское. Поскольку ни одного из них и в глаза не видели, ихлюбили заочно, а следовательно, горячо — как бедолаг, зверски угнетаемыхзарубежным империализмом. И вдруг наивные комсомолочки из провинции обнаружили,что угнетаемые — не какие-то там абстрактные скелетики, громыхающие цепями, авполне мускулистые и сытенькие мужички, проявлявшие к белым девочкам отнюдь неклассовый интерес и сами вызывавшие здоровое томительное любопытство упериферийных красоточек, не изведавших ничего, кроме прямолинейного лапанья втемном уголке убогой танцплощадки.

Одним словом, братство народов стало затягиваться до утра…

Мамочку Франсуа спасли от всеобщего осуждения не толькофестиваль и время, но еще и захолустье — в семьдесят седьмом ее и в глухоманибез раздумий зачислили бы в падшие создания, но в провинции безвозвратноупорхнувших хрущевских лет черномазики были пока что овеяны романтическимореолом пролетарского братства и коммунистического единения с угнетенными. Ктому же мама-комсомолочка твердила, что невзначай обрюхативший ее Франсуагероический подпольщик, партизан из джунглей, сражавшийся против злых сухопарыхколонизаторов в шортах и пробковых шлемах за свободу и светлое будущееугнетенной родины.

Окружающие ей верили. Она, впрочем, и сама искренне верила,поскольку ее в этом убедил сам Франсуа (который на самом деле был вторым сыномтуземного короля, полноправным наследником сплетенного из прутьев священногодерева ибу престола, а уж на плантациях сроду не гнулся, поскольку виделплантации не иначе как из окна папашиного «Кадиллака»)…

Провинция не привыкла долго удивляться, да и вообще там неособенно любят чему-то удивляться. Когда схлынули пересуды и сплетни,кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь тихого уральского медвежьего уголка— носится по улицам, играет в «чику» и лазает по садам, как все его сверстники.В конце-то концов, конечностей у него было, как и полагалось, четыре, головаодна, хвоста при детальном осмотре не обнаружилось, а бананов он не просил,поскольку до десяти лет и не подозревал, что на свете существуют бананы…

В свидетельство о рождении его записали «Петровичем» из-заполной беспомощности должностных лиц — как ни мучили мозги милиционеры впаспортном столе, не смогли придумать, какое отчество можно образовать от имени«Франсуа»:

Франсуевич? Франсуич? Франсуавович? Все варианты смотрелиськак-то чудновато… А в жизни его больше кликали Федькой.

Куда может угодить, войдя в половозрелые года, индивидуум,наделенный классическим, каноническим внешним обликом негра, но рожденныйрусской мамою и воспитанный славянами в глубинке?

Если только не загремит допрежь в колонию вместе сбелокожими шпанистыми соседями?

Кем ему суждено быть, ежели увернется от печальной стезитюремного сидельца?

Правильно, тут и думать нечего, не бином Ньютона…

Соответствующие органы взяли Франсуа на примету, едва егозагребли на действительную, и после демобилизации чернокожий младший сержанткуда-то испарился, да так надежно, что в родных местах показался лишь полторадесятка лет спустя, да и то проездом в Сибирь. В детали Данил, разумеется, невникал (да и кто бы ему открылся?), но по редким обмолвкам восстановил основнойпунктир: долгие годы Франсуа провел скорее в Штатах, нежели в Африке (впрочем,засветившись и на Черном континенте), и сгорел, когда к янкесам переметнуласьочередная курва в серьезных погонах, обремененная кое-какими тайнами. Ноги-тоФрансуа унес, но дальнейшая карьера, как легко догадаться, рванула под уклон,закончившись рапортом об отставке уже в шизофренические перестроечные года.После замысловатых и туманных жизненных перипетий потомок чернокожего принцавсплывал на поверхность то в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье,то частного сыскаря в краях поспокойнее, ибо по капризу судьбы жизненныевзгляды Франсуа относились к тем, что принято изящно именоватьнационал-патриотическими. С русскими неграми такое тоже случается. 6 октябрядевяносто третьего он до последнего сидел в Белом доме, откуда благополучноушел, как стрела сквозь туман, никому из полупьяных ментов в многочисленныхлиниях оцепления просто в голову не могло прийти, что мечущийся по улицезаполошным зайцем, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос вненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом,известным в Приднестровье как Неро Драгуле-Черный дракон… Лишь один пьяныйсержантик, до того, как надеть форму, пару лет тусовавшийся со скинхедами,попытался было заставить черномазого поползать на коленях — вне политическойсвязи с событиями, понятно, но Франсуа в две секунды отправил его к праотцам спомощью вульгарной шариковой авторучки, даже не сдергивая автомата с плечападающего трупа, резанул очередью по напарнику и растворился в московскихпросторах…