И, честно говоря, вот такое я чудовище, мне ничуть не жалкобудет оставить их в прошлом. Оставить умирать. Правда, не от чумы или оспы, аот старости.

Сегодня снова был на медобследовании. Врач с ленивымлюбопытством выслушал о биодобавках, поинтересовался, а на кой хрен мне все этонадо. Сравнительно здоров, а чего еще, вот вся Россия больная – и ничего,пьет, гуляет, в ус не дует. Я заискивающе пояснил, что в моем роду всевообще-то постоянно болели и рано умирали, потому мне хотелось бы, как бысказать, пожить хотя бы чуточку дольше родителей… и не начинать страдать отвсяких артритов и воспалений желчных пузырей, начиная с сорока, а то и тридцатилет.

Он пожал плечами, послал на анализы. Пришлось приходить раноутром натощак, крови нацедили столько, что ощутил легкость в голове, как уХлестакова. Когда через три дня пришел за результатом, оказалось, что не сделалисамый главный, на онкологию. Медсестра обиженно пожала плечами: на онкологию,оказывается, сдают в отдельную пробирку, которую отправляют совсем в другуюклинику, а здесь на месте такие анализы не проводят. Да и на каждый видрака – отдельный анализ, а их столько – вы разоритесь, да и зачем вамэто…

Злой, я же именно за этим анализом и пришел, я дал нацедитьиз себя снова крови, прошла еще неделя, а когда наконец пришел к терапевту, ондолго рассматривал снимки, листки с анализами.

– В целом, – проговорил задумчиво, – очень дажехорошо… Вот только это затемнение в печени… гм… лучше все-таки пройти повторныеанализы…

Я воскликнул:

– Повторные? Да я от этих едва не загнулся!

Он сказал успокаивающе:

– Да теперь все будет просто. Нужно посмотреть только вотэто место повнимательнее. Это не займет времени. И кровь из вас цедить небудут.

Все еще сомневаясь, я пошел на повторный. Анализы,просвечивание, глотал всякую гадость и снова становился, ложился, принималразные позы перед просвечивающими меня насквозь аппаратами.

Врачи совещались, на меня поглядывали осторожно, говорилишепотом. Наконец вынесли вердикт, что в моем организме пока еще нетзлокачественных образований, но слишком много опухолей, которых просто недолжно быть у двадцатишестилетнего парня.

Дескать, чем я загнал свой организм, как безжалостныйвсадник лошадь. И если так буду продолжать, то…

Чуть ли не каждый день просыпаюсь со страшной мыслью, что уменя рак. Хуже всего то, что он у меня в самом деле. Помню, еще тогда, в тустрашную ночь, читал, что рак почти у каждого взрослого человека, но сейчаспока что раковые клетки только группируются, образовывают крохотные узлы,которые через несколько лет дадут метастазы, и тогда уже не спастись никакимисилами.

У стариков рак развивается настолько медленно, что врачипрактически никогда не принимают мер, ибо человек раньше умрет от старости, чемзадушит рак, но чем моложе, тем рак идет быстрее, а в юности вообщестремительно: человек сгорает за несколько недель, в то время как в сороклет – за два года, а в шестьдесят – уже за десять. Цифры, понятно,усредненные, но все равно мне хреново: мне всего тридцать, а раковые клетки вомне уже есть, уже собрались в узлы, уже растут.

Одна надежда на медицину: изо всех лабораторий сообщают опобедных опытах, о благополучных экспериментах. Везде обещают, что черезпять-семь лет рак будет окончательно побежден.

Вот только протянуть бы эти пять-семь лет без метастаз.Уцелеть бы в этот период, а потом…

Природа отчаянно сопротивляется слишком долгой жизни. Любойсозданный ею организм должен выполнить главную задачу: дать потомство, а потомсдохнуть, чтобы освободить ареал, где кормился. Иначе не останется места дляпрокорма потомству. Но только у одних это происходит сразу же после спаривания,как у пауков или богомолов, когда оплодотворенная самка съедает «ненужного»больше самца, или у лососевых, которые умирают, выметав икру, но умлекопитающих младенцы рождаются такими беспомощными, что старшее поколениедолжно некоторое время кормить, учить охотиться или, напротив, прятаться отхищников и уже потом строго по плану откинет копыта.

Дольше всего взрослеет детеныш человека, его нужно научитьне просто самостоятельно есть, пить и ходить, но еще и помочь пройти сложнейшуюсистему обучения в детском саду, школе, вузе… но потом родители становятсяобузой, младшее поколение само их отторгает, старается жить отдельно, какпроисходит в популяции любых животных. У людей продолжительность жизниувеличилась за счет того, что на них зачастую ложится еще и забота о внуках, ноэто уже весьма слабая привязка к жизни и ее оправдание.

Таким образом для природы нет никаких обоснований в долгойжизни человека. Ученые наивно полагали, что если суметь выключить «механизмстарения» тем или иным способом, то человек будет жить вечно. Ну, разве чтометеорит упадет на голову, так как в страхе за жизнь будет ездить по дорогам втанках. Увы, вот сейчас в лабораториях ученых начинаются первые, пока ещеробкие, шажки по продлению жизни, по отдалению старости…

Я потер ладонями лицо, задумался. Как не понимают, что покамы – люди, этот механизм не отключить. Вернее, пока мы – животные.Ведь на самом деле что такое люди, как не животные, научившиеся говорить,читать и писать, а также пользоваться столовыми приборами? В остальном мыничуть не отличаемся от животных: все стремления и цели абсолютно одинаковые.Да и генетический код с обезьянами в нас настолько один в один, совпадает навсе сто процентов, что специалисты ошарашены: а почему же они – обезьяны,а мы – люди?

Страшноватый выход только один… Да, слишком страшноватый.Хотя я сам себя и называю самым крайним экстремистом в этой области, однакодаже для меня это страшно, жутко. Если суметь отказаться от биологическойсоставляющей, то что станет с нами? Захотим ли жить вообще? Ведь стремлениежить – это самый мощный инстинкт, заложенный столь глубоко, что даже всамой примитивной амебе он есть.

Жаль, правда, что начиная с той же амебы заложен и приказумирать: та же амеба, давая жизнь двум другим, сама умирает, исчезает. Можно лиотключить только второй механизм, если они с первым одно целое?

Звонок в прихожей, на большом экране улыбающаяся физиономияКоли, он прикладывает палец к сенсорной пластине входной двери в подъезд.

– Привет! – сказал он. – Это я, ликуй!

– Ликую, – буркнул я и дал сигнал дверивпустить. – Прям в пляс пойду.

Пока Коля проходил через холл, где его просматриваютавтоматы на предмет взрывчатки, химии или наркотиков, я пытался сообразить, чтоему надо, и лишь когда он вошел в лифт и тот устремился вверх, я подумал омолчаливом сговоре компашки Аркадия: все видели, как тяжко я принял уходКаролины, как-то договорились не выпускать меня из виду, заботиться,присматривать, помогать. В первый год раздражало, на второй началосмешить, потом сообразил, что это им самим нужно больше, чем мне: общая заботаобъединяет, потому лишь и не рассыпалась компания, как рассыпаются со временем,живут общей заботой: как бы удержать этого слесаря от пьянства, наркотиков,самоубийства, вообще от всего плохого, чего так много на их слесарином дне.