Кое-какие наметки уже начинали складываться у него в голове.Главное — создать некую безупречную основу, ту печку, от которой следует плясатьв соответствии с поговоркой. А остальное приложится. Здоровое нахальство,осторожность и взвешенность — и все пройдет гладко.

Бестужев и сам не заметил, как стал пасти их по всемправилам сыска: двигался на некотором расстоянии, неотступно, но так, чтобы уведомых и мысли не возникло, что за ними ведется плотное наблюдение.

Неожиданно они свернули к лавочке с гнутой спинкой, накоторую и уселись. У Бестужева хватило времени, чтобы сохранить безопаснуюдистанцию. Он непринужденно, не глядя на преследуемых, свернул к соседнейлавочке, уселся, достал портсигар и принялся старательно выбирать папиросу,разминать ее со всем тщанием.

Мимо него прошей рослый тип в котелке, не удостоив ивзглядом, — и направился прямо к той скамейке, где сидели двое, намеченныеБестужевым себе в филантропы. Вульгарный малый, самого простоватого облика,физиономия скорее неприятная. Что-то он не похож на равного, которому стольсолидные господа назначили бы здесь деловую встречу — однако подошел, остановился,что-то говорит, а они слушают…

Сохраняя с виду полнейшее равнодушие к окружающему,поглощенный якобы лишь своей папиросой, Бестужев краем глаза тем не менееследил за той лавочкой. Весь обратился в слух, но обрел немногое: каждое словодолетало отчетливо, однако разговор велся на английском, к сожалению…

И тем не менее кое-что не понравилось ему сразу. Можно непонимать чужого языка, но мимика и интонации говорят сами за себя — по крайнеймере у европейских народов они, в принципе, едины… Так вот, у него создалосьстойкое впечатление, что дело нечисто. Тип в котелке определенно наседал, он,пусть и негромко, цедил какие-то угрозы — а лица тех двух стали напряженными иозабоченными, они отвечали односложно, пару раз оглянувшись словно бы в тщетныхпопытках высмотреть полицейского… Положительно, дело нечисто! Может, перед нимпопытка беззастенчивого уличного грабежа? Или все сложнее? Как бы там ни было,удобный случай…

Так-так-так… Положение осложняется. Молодчик вынулруку из кармана, тускло блеснул надетый на пальцы массивный кастет, каковым они принялся поигрывать под носом у сидящих, продолжая неторопливо, с пакостнойухмылочкой, произносить некие угрозы. Мельком покосился на Бестужева, но непохоже, чтобы стеснялся своего поведения перед посторонним…

Бестужев поднялся, бросил докуренную папиросу в мусорнуюурну и направился к той скамейке. Молодчик покосился на него сердито, безстраха, а те двое — определенно с надеждой. Коснувшись козырька кепи, Бестужевспросил по-немецки:

— Не нуждаетесь ли вы в помощи, рабойсай? Мне кажется,этот человек вам навязывает свою компанию…

Молодчик ничуть не смутился. Грозно приподняв руку скастетом до подбородка, пробурчал что-то в адрес Бестужева — вероятнее всего,предложение убираться отсюда подобру-поздорову, пока зубы целы. Сколькихнахалов сгубило самомнение и скольких еще погубит.

Глядя ему в глаза с веселым вызовом, Бестужев сказалпо-русски:

— Ни словечка не понимаю, что ты там лопочешь,обезьяна…

— Позовите полицейского, молодой человек! —вскрикнул один из сидящих.

— Это совершенно ни к чему, — вежливо сказалБестужев.

Рука с кастетом взметнулась вовсе уж угрожающе — но ещебыстрее трость Бестужева описала дугу и нешуточно приложилась к левому ухугромилы.

Человеческое ухо — орган весьма чувствительный, сильный ударпо нему, пусть и нисколечко не опасный для здоровья, вызывает тем не менеесильнейшую боль и краткое ошеломление. Не стал исключением и громила в котелке,на краткий миг он, можно сказать, выпал из окружающей реальности — и Бестужев,не мешкая, развивая и закрепляя успех, выкрутил ему руку, вырвал кастет, ударомноги отправил в недолгий полет к противоположной стороне аллеи, где субъект ирастянулся на земле рядом с пустой лавочкой.

Довольно быстро опамятовавшись, он вскочил на ноги, вне себяот злости — и оторопело замер. Бестужев стоял, все так же вежливо улыбаясь,поигрывая трофейным револьвером. Сделал выразительное движение: милый друг, ане убраться бы тебе отсюда к чертовой матери?

Тип понял его совершенно правильно: попятился, подобралкотелок, не отряхивая его, нахлобучил на голову и бочком-бочком началотодвигаться, зло глядя на Бестужева и бормоча что-то под нос: дескать,попадешься ты мне еще, убью-зарежу, душу выну, разорву на восемнадцать кусков.Недвусмысленный жест рукой с револьвером — и незадачливый налетчик припустил квыходу из парка едва ли не рысцой, уже не оглядываясь. Понятно было без слов,что он намерен как можно быстрее покинуть поле брани.

Спрятав револьвер, Бестужев обернулся к сидящим — они всееще выглядели ошарашенными — и сказал весело:

— Ну вот, и без полиции обошлось, господа мои… Этотнегодяй пытался вас ограбить?

— Хуже… — пробурчал тот, что сидел справа,выглядевший постарше спутника. — Не знаю, как вас и благодарить. Выслучайно не еврей, молодой человек? Вы употребили слова.

— Ну разумеется, — сказал Бестужев, улыбаясь,можно сказать, прямо-таки лучезарно. — Позвольте представиться: МихаилКац. Только что приплыл из России.

И подумал про себя: в России столько людей по фамилии Кац,что добавление к ним еще одного, пусть и самозванца, пройдет совершеннонезамеченным и никаких подозрений не вызовет.

Нельзя сказать, что эти двое готовы были кинуться ему на шеюи задушить в объятиях, — но живой интерес на их лицах все женаличествовал.

— Что до меня, то я уже двадцать один год, как изОдессы, — сказал тот, что был постарше. — А Мейер — чуточку поменьше,пятнадцать, — он кивнул на приподнявшего шляпу спутника. — СэмюэльГолдман.

Бестужев самым непосредственным образом воскликнул:

— Вы не родственник ли Боруху Голдману, у которогописчебумажный магазин в Киеве, на Крещатике?

— Да нет, что-то не припомню такого… А вы откуда?

Из предосторожности следовало выбрать себе фальшивой родинойкакое-нибудь местечко подальше от Одессы. Благо подобное имелось в реальности,и Бестужев там пребывал какое-то время по пути в Левенбург.

— Из Загладья, — сказал он, не моргнув глазом.

— В жизни не слышал… Где это?

— Уездный городишко на галицийской границе, —сказал Бестужев. — Редкостная дыра, господа мои. Но я ее давно покинул,странствовал немало, пока не осел в Петербурге…

Голдман чуточку насторожился:

— В Петербурге? Вы, молодой человек, надеюсь, невыкрест?

— Ну что вы, — сказал Бестужев. — Должны жебыть какие-то границы…