Он успел перезарядить только один револьвер.

А потом он увидел Сильвию Питтстон. Она неслась на него,размахивая деревянными крестами. По распятию — в каждой руке.

— ДЬЯВОЛ! ДЬЯВОЛ! ДЬЯВОЛ! ДЕТОУБИЙЦА! ЧУДОВИЩЕ! УНИЧТОЖЬТЕЕГО, БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! УБЕЙТЕ НЕЧИСТОГО! ДЕТОУБИЙЦУ!

Шесть раз он спустил курок. По одному выстрелу—в каждыйкрест. Дерево разлетелось в щепки. Еще четыре — ей в голову. Она вся как-тосжалась и задрожала, как марево жара.

На мгновение все уставились на нее, замерев, словно актеры вживых картинах, пока пальцы стрелка исполняли привычный трюк перезарядки.Опаленные кончики пальцев горели. На каждом из них проступили ровные кружочкиожогов.

Теперь их стало меньше. Он прошелся по рядам, точно лезвиесенокосилки. И был уверен, что после гибели этой женщины они должны дрогнуть,но тут кто-то бросил нож. Рукоятка ударила прямо по лбу, промеж глаз. Стрелокупал. Толпа надвинулась на него злобным сгустком. Он расстрелял очередную порциюпатронов, лежа среди пустых гильз. Голова разболелась, перед глазами поплылитемные круги. Он уложил одиннадцать человек. Один раз промахнулся.

Они все же набросились на него — те, кто остался. Онрасстрелял четыре патрона, все, что успел зарядить, а потом они навалились —кололи, били. Он отшвырнул двоих, вцепившихся ему в левую руку, и откатился всторону. Пальцы делали свое дело — точно и безотказно. Острый удар пришелся емув плечо. Кто-то вонзил туда нож. Кто-то больно ударил в спину. По ребрам.Кто-то пырнул его в задницу вилкой. Какой-то мальчишка, совсем пацан,протиснулся сквозь толпу и резанул его по икре. Глубоко резанул, неслабо.Стрелок одним выстрелом снес ему голову.

Яростный натиск пошел на убыль. Стрелок продолжал палить.Те, кто еще уцелел, начали потихонечку отступать к полинявшим, разъеденнымветром домам. Но руки стрелка продолжали делать свое дело, как две собаки,неуемные в своем желании услужить и готовые выделывать всякие трюки тебе напотеху не раз и не два, а всю ночь напролет. Руки сеяли смерть. Люди падали набегу. Последний сумел забраться на ступеньки заднего крыльца цирюльни. Пулястрелка угодила ему в затылок. Мужчина вскрикнул и повалился на землю.

— А-а! — Это было последнее слово Талла.

Тишина возвратилась, заполнив образовавшуюся пустоту.

Кровь сочилась из многочисленных ран стрелка. Их было,наверное, не меньше двадцати. Правда, все неглубокие, кроме пореза на икре. Онперевязал ногу, оторвав полосу от рубахи, потом встал в полный рост и огляделрезультаты своих смертоносных трудов.

Они лежали извилистой, ломаной линией, что протянулась отзадних дверей цирюльни до того самого места, где стоял он. Они застыли в самыхразнообразных позах. Никто из них не походил на спящего.

Он пошел по этой линии смерти, считая трупы. В лавкекакой-то мужчина лежал на полу, любовно сжимая в руках надтреснутый кувшин следенцами, который он, падая, утянул с прилавка.

Стрелок остановился в том самом месте, где все началось, —посреди пустынной главной улицы. Он застрелил тридцать девять мужчин,четырнадцать женщин и пятерых детей. Всех, кто был в Талле.

Первый сухой порыв ветра принес с собой тошнотворныйсладковатый запах. Стрелок повернулся в ту сторону, поднял глаза и кивнул. Надощатой крыше пивнушки Шеба распласталось разлагающееся тело Норта, распятое надеревянных кольях. Рот и глаза были открыты. На грязном лбу багровел отпечатокраздвоенного копыта.

Стрелок вышел из города. Его мул мирно пасся в заросляхтравки в сорока ярдах от бывшей проезжей дороги. Стрелок отвел мула обратно вконюшню Кеннерли. Снаружи надрывался ветер. Устроив мула, стрелок вернулся кпивнушке. Отыскал лестницу в заднем чулане. Поднялся на крышу. Снял Норта. Телобыло на удивление легким, легче вязанки хвороста. Стрелок стащил его вниз иположил вместе со всеми. С теми, кто умер всего один раз. Потом он вернулся впивную, съел пару гамбургеров и выпил три кружки пива. Свет снаружи померк. Ввоздух взметнулся песок. Той ночью он спал в кровати, где они с Элли занималисьлюбовью. Ему ничего не приснилось. К утру ветер стих. Сияло солнце, как всегда,яркое и равнодушное. Трупы отнесло ветром на юг — точно перекати-поле. Задолгодо полудня, задержавшись только затем, чтобы перевязать свои раны, стрелок тожеотправился в путь.

Ему показалось, что Браун уснул. Угли в очаге едва тлели, аворон Золтан засунул голову под крыло.

Он уже собирался встать и постелить себе в уголке, как вдругБраун сказал:

— Ну вот. Ты мне все рассказал. Теперь тебе легче?

Стрелок невольно вздрогнул.

— А с чего ты решил, что мне плохо?

— Ты — человек. Ты так сказал. Не демон. Или ты, может,солгал?

— Я не лгал. — В душе шевельнулось какое-то странноечувство. Ему нравился Браун. Действительно нравился. Он ни в чем не солгал ему.Ни в чем. — А кто ты, Браун? То есть на самом деле.

— Я — просто я, — спокойно ответил тот. — Почему ты всегда иво всем ищешь какой-то подвох?

Стрелок молча закурил.

— Сдается мне, ты уже совсем близко к этому своему человекув черном, — продолжал Браун. — Он уже доведен до отчаяния?

— Я не знаю.

— А ты?

— Еще нет. — Стрелок взглянул на Брауна с едва уловимым вызовом.— Я иду, куда надо идти, и делаю то, что должен.

— Тогда все в порядке. — Браун перевернулся на другой бок изаснул.

ХIХ

Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При свете дняпоселенец выглядел как-то чудно: со своей впалой грудью, опаленной солнцем,выпирающими ключицами и копной вьющихся красных волос. Ворон пристроился у негона плече.

— А мул? — спросил стрелок.

— Я его съем, — сказал Браун.

— О'кей.

Браун протянул руку, и стрелок пожал ее. Поселенец кивнул всторону юго-востока.

— Ну что ж, в добрый путь. Долгих дней и приятных ночей.

— Тебе того же вдвойне.

Они кивнули друг другу, и человек, которого Элли звалаРоландом, пошел прочь, со своими верными револьверами и бурдюками с водой. Оноглянулся всего лишь раз. Браун с остервенением копался на своей маленькойкукурузной делянке. Ворон сидел, как горгулья, на низенькой крыше землянки.

Костер догорел. Звезды уже бледнели. Ветер так и неугомонился. У ветра тоже была своя история, которую он рассказывал в пустоту.Стрелок перевернулся во сне и снова затих. Ему снился сон — сон про жажду. Втемноте было не видно гор. Ощущение вины притупилось. И сожаления — тоже.Пустыня их выжгла. Зато стрелок постоянно ловил себя на том, что он все чаще ичаще думает о Корте, который научил его стрелять. Корт умел отличить белое отчерного.