Оказавшись в Америке, Растрёпка хлебнул нищеты сполна; почти не владея английским, он работал грузчиком на овощной базе, а по выходным покупал один билет в кинотеатр и полдня слонялся из зала в зал, смотрел все фильмы подряд и собирал в пластиковое ведёрко остатки попкорна в бумажных пакетах, которые он находил между сиденьями. Теперь же, рядом с Катей, он возмужал и даже значительно округлился. Расставаться с чувством удобства ему не хотелось, но и уживаться с правилами и привычками жены он тоже не собирался.

Было раннее субботнее утро, одно из тех, которые так тяжело давались Катерине после развода с Барином, когда сын гостил у отца. Оказалось, что Растрёпке не понравился секс.

– Ты – как просроченные консервы, которые я съел с голоду, а потом оказалось, что я отравился, – сказал Растрёпка жене, поднимаясь с постели, – вставай, приготовь что-нибудь, хватит здесь валяться.

– Я ничего не буду тебе готовить, – выдохнула Катерина, ощутив, как кровь приливает к голове и бьёт в переносицу своим ржавым запахом.

– Куда ты денешься, курица старая? – с презрением процедил Растрёпка, пристально изучая прыщик на щеке в зеркало.

– Как ты меня назвал? – Катерина не верила своим ушам.

– Курица старая. Иди, сделай поесть. Секс как с бревном, так хоть пожрать нормально можно будет, всё равно, толк от тебя какой-то.

Катерина молча оделась и вышла из спальни, слыша теперь только стук своего сердца, – оно гулко пульсировало в ушах. Растрёпка в три прыжка опередил её, схватив ключи от машины, висевшие на крючке у входной двери.

– А машину брать и не думай. Тот, кто не готовит жрать, гуляет пешочком, красавица, – он зло подмигнул жене и, поправив полотенце, обёрнутое вокруг бёдер, вдруг нарочно громко поцеловал её прямо в ухо. В голове Катерины зазвенело, она рванула дверь на себя.

– Иди-иди, проветрись, старая тряпка. Я чувствую, что пора учить тебя начинать, не зря же я на тебе женился, – произнёс Растрёпка и плотно закрыл за ней дверь.

Катерина оказалась на улице. Не выходя из оцепенения, она побрела вперёд. Дома – вещи, её, сына. Завтра в обед Барин привезёт мальчика, что ему сказать? Мысли в гудящей голове были холодными и липкими, как вчерашняя лапша на дне эмалированной кастрюли. Катерина шля прямо, пока не оказалась у автозаправки. Войдя вовнутрь, она бесцельно походила по рядам, пропахшим прогорклыми кукурузными чипсами и приторной мятной жевательной резинкой. Потом она достала их холодильника бутылку «Пепси», купила пачку сигарет и зажигалку.

Пройдя сотню метров по аллее, Катерина села на траву под цветущим деревом и закурила. Всё, всё, чем она жила эти несколько месяцев, оказалось фальшивкой. Это была подделка, обман, симуляция. Но, ведь это парадокс, – Иисус не мог быть подделкой. Тот, кто понял, согрел и спас её от уничтожающего одиночества, не мог быть фальшивкой.

Свет, который он излучал, согревая Катерину, был настоящим. Он подарил ей столько счастливых моментов, он заставил её вновь восхититься жизнью, с новыми силами взяться за работу. Как он мог вдруг говорить ей такое? Называть её курицей, сравнивать с консервами. Ведь она была его царевной, его невестой, его солнышком.

Сигарета догорела, Катерина достала из пачки вторую. Любопытная ворона приземлилась недалеко от неё. Вдруг Катерина поняла: Иисус болен. Он просто болен, с ним что-то случилось, что-то произошло прошлой ночью в клубе. Ему плохо, и только поэтому он может так вести себя, такое говорить. И она должна быть сейчас рядом с ним, чтобы греть и любить его, как он грел и любил её, когда ей было плохо. Катерина поднялась, затушила сигарету и пошла домой.

Она открыла дверь своим ключом. Иисуса не было. В спальне, на их кровати, накрыв ноги белоснежным одеялом, сидел Растрёпка, он смотрел «Каникулы в Мексике». Увидев Катерину в дверях, он поднялся с постели, кинулся к ней, прижал к себе и прошептал: «Солнце, прости меня, прости! Умоляю… Я не знаю, что на меня нашло…»

Катерина вдруг ощутила прилив бескрайнего счастья, тёплого, пленительного, бесподобного.

Через сорок минут они сидели за столиком уютного французского ресторана.

– За тебя, солнышко. За самую красивую, лучшую и любимую мою жёнушку, – произнёс Растрёпка, поднимая бокал божоле, – я клянусь тебе, что никогда в жизни тебя больше не обижу.

Растрёпка залпом выпил молодое вино и взял из плетёной корзинки белую булку. Он посмотрел на бокал Катерины; вино подороже, Перрье Жуэ в тонкой флейте исчезало гораздо быстрее, чем ему хотелось бы.

Краплак красный

Катерина пила чай с душистым апельсиновым мармеладом и рисовала персики и мандарины акварелью на мокрой бумаге. Мягкость летнего вечера, опускающегося на клумбу под её распахнутым окном, веяла ароматом лаванды и розмарина.

Капли красной акварели падали в банку с водой, распускаясь роскошными астрами, потом растворялись и исчезали.

Рисовать фрукты было легко, гораздо сложнее оказалось вырисовывать плетёный узор стеклянного блюда, на котором они лежали. Мокрая бумага благодарно принимала акварель; с каждым прикосновением кисти рисунок становился всё лучше, а фрукты на нём выглядели всё вкуснее.

Катя рисовала за стеклянным столом маленькой столовой, на деревянном табурете напротив неё сидел белый кот и внимательно наблюдал.

Входная дверь распахнулась, и над высокими перилами прихожей появилась кудрявая золотая голова. Шумно упали на пол ключи и какая-то железяка. Запахло куревом, мужским потом и растворителем.

– Выходи, покурим? – произнесла кудрявая голова, широко улыбаясь желтоватыми ровными зубами.

– Я не хочу, – ответила Катя. Курить ей действительно не хотелось; мармелад вкусней сигареты.

– Ну, просто постоишь со мной. Я соскучился, – произнесла голова, опять исчезая за дверью.

Катя посмотрела на свою незаконченную работу; бумага сохла, ей было жаль оставлять натюрморт недорисованным.

– Ты идёшь? – капризным голосом кудрявая голова произнесла уже со двора. Потянуло табачным дымом. С сожалением отложив рисунок в сторону, Катерина принялась полоскать кисточку в банке с водой; поднялся тайфун.

Она вышла во двор и закурила; курить было неприятно, в горле сразу засаднило.

Он сидел на деревянном стуле у крыльца и дымил, уставившись в телефон. Его рваная футболка была перемазана чем-то чёрным, грязные шорты песочного цвета обнажали острые коленки, покрытые золотой шерстью.

– Ну, красота моя, что у тебя новенького? – спросил он, будто ласковым голосом, – чем занималась? – золотая голова оторвалась от телефона, поднялась и посмотрела на неё прищуренными от едкого дыма зажатой в зубах вонючей сигариллы глазами. Эти злые и весёлые глаза всегда смотрели внимательно и выжидающе. Сначала он слушал, потом незамедлительно действовал.