— Легче называть меня на «ты»?

— Не знаю.

— Все дело в твоей кровати, — сказал он серьезно, посмотрелна ее шею, повернул голову, словно примериваясь, и поцеловал, — в присутствиитакой кровати думать ни о чем невозможно.

Настя моментально оскорбилась. Только что она мечтала, чтобыон отпустил ее и она могла бы спокойно подумать. Теперь, когда он готов был ееотпустить, ей стало обидно.

— А я думала, что все дело во мне, — пробормотала она и,взявшись за его руки, попыталась расцепить их, — я, наверное, ошибалась. Пустименя, Кирилл.

Он встряхнул ее, как мешок с мукой, и не отпустил.

— Как ты думаешь, если мы запрем дверь и выйдем отсюдазавтра утром, это будет очень неприлично? Или сойдет?

Красный цвет полыхнул и затопил ее.

— Ты что? — прошипела она. — С ума сошел?

— Конечно, сошел, — сказал он уверенно, — разве нормальныйчеловек может вместо Дублина поехать в Петергоф искать убийцу бабушки? Развенормальный человек станет…

— Перестань, — попросила она, — я не могу тебя слушать.

— Я сам себя не могу слушать, — признался он.

— Я тебя боюсь, — сказала Настя. Ей хотелось потрогать еговолосы, и она осторожно потрогала.

— Я тебя тоже боюсь. — Он разжал руки, и она съехала по немуна пол.

Откинув легкую штору, он по-хозяйски открыл дверь и вышел намаленький круглый балкончик. Прямо перед ним была макушка голубой елки, иКирилл осторожно подержался за нее рукой.

Нужно успокоиться. Ему тридцать два года, и он контролируетситуацию.

Ничего не получалось.

— Когда приедут твои родители и… тетя Александра?

— К вечеру.

Он посмотрел на свою ладонь. На ней остался липкий след. Онпонюхал — ладонь пахла смолой.

Он шагнул в комнату и прикрыл за собой дверь.

— Ты мне потом покажешь фен? Ты мне просто скажи, где онлежит, и я посмотрю. Хорошо?

— Хорошо. Ты знаешь, — сказала она решительно, — мнекажется, я зря все это сочинила. А, Кирилл? Ну не может такого быть! Мы вселюбим друг друга, и бабушку все тоже очень любили, по-разному, но любили, дажеМуся.

— Почему — даже?

— Ну, Муся же не родственница. И работает недавно.

— У тебя она тоже будет работать?

— Конечно. Я не смогу следить за таким доминой как следует.Может, она не три раза в неделю станет приходить, как к бабушке, а раз или два.

— Откуда у твоей бабушки были деньги? Дед ведь давно умер,правильно?

— Правильно. Его посадили в сорок девятом, выпустили впятьдесят четвертом, и, по-моему, в пятьдесят шестом он умер.

— Она работала?

— Она работала, как все интеллигентные женщины приобеспеченных мужьях. Научным сотрудником в Русском музее. — Настя улыбнулась. —Она любила свою работу. Диссертацию защитила, статьи писала. Одна ее статьядаже включена во французский путеводитель по Санкт-Петербургу. Она оченьгордилась.

— На домработницу и машину никак не хватит, — сказал Кириллзадумчиво.

— Наверное, что-то осталось от деда. — Настя умоляющепосмотрела на него, как будто просила немедленно согласиться, что деньгиостались от деда, и ее драгоценная бабушка просто тратила их.

— Насть, — спросил он нетерпеливо, — что это были за деньги,если их хватило на сорок пять лет? Нет, больше! Вряд ли он из тюрьмы вернулсяна свою должность, правильно?

Она молча смотрела на него.

— Значит, с сорок девятого года она жила одна. Вернее, с детьми.И все сохранила.

— Что?

— Дом, книги, картины, драгоценности. Это ведь все осталось.На что она жила?

— Я не знаю. Мы никогда об этом не думали. Я помню, что,когда родители предлагали ей денег, она говорила, что ей хватает. Ну, и ониперестали предлагать.

— А дед кем был?

— До войны главным инженером Волховстроя. В войну возводилкакие-то переправы и понтоны. А после войны здесь, в Питере, электростанциюстроил. Потом его посадили, и он, конечно, больше не работал.

Кирилл все нюхал ладонь, пахнущую молодым лесом.

Иногда его оставляли у бабушки до осени. У него болели уши,и школу он пропускал. Потом он стал придумывать про уши, и его все равнооставляли, потому что родителям было недосуг проверять. Братьев и сестерзабирали, и они оставались с бабушкой вдвоем.

Бабушка с утра уходила на ферму и в огород, а он был один,совсем один в ее большом неухоженном доме! Господи, какое это было счастье! Онмог читать, мог петь, мог слоняться просто так, и никто не делал ему замечаний,что он болтается без дела, а в их семье «каждый имеет свой ряд обязанностей».Этот «ряд обязанностей», сказанный поучительным отцовским тоном, снился ему вотвратительных снах.

Он читал толстую растрепанную книгу с редкими картинками,почти ничего не понимал, но все равно читал, потому что мог читать в любоевремя, а не в «час, отведенный для чтения». Потом оказалось, что это пьесыОстровского, изданные в девятьсот четвертом году.

Приходила бабушка, приносила какое-нибудь лакомство — свежийбелый калач или горстку ирисок с налипшими на них крошками и шелухой отсемечек, и они пили чай, долго, со вкусом, и одинаково отдувались, и никуда неторопились, и молчали, потому что за лето до смерти уставали от разговоров.Потом он играл на щелястом холодном полу, катал грузовик, который бабушкаодалживала у соседки, чьи внуки к тому времени давно уехали в город, дудел вдеревянную дудку, пугая худого желтоглазого кота, укладывал в коробкупластмассового зайца с оторванной лапой. Заяц был совсем старенький, но онлюбил его, хотя братья и оторвали ему лапу, играя им в футбол.

И еще бабушка брала его в лес. Летом она не ходила в лес —ей не уйти было от дома, стирки, готовки на такую ораву детей, а осенью ходилаи его брала с собой.

В лесу было просторно и тихо, слышно, как лист, падая,цепляется за ветки. Все было желтым и красным, и пахло остро и сладко — так,как сейчас от его ладони. Молодым лесом, близкими холодами, умирающимилистьями, подмороженной травой. В траве стояли крепкие, как огурчики, холодныеи плотные грибы. Корзинка тяжелела, и обратно ее всегда несла бабушка.