Приятно прохрустел гравий у него за спиной, и он спросил:

— На соседнем участке кто живет?

— Понятия не имею, — ответила Настя, — когда-то бабушка идед дружили с соседями, меня тогда на свете не было, только фотографииостались, а потом… не знаю. Кажется, их дети куда-то уехали, то ли в Канаду, толи в Израиль, а дом продали. Бабушка говорила, что там почти никогда никого небывает.

— А собака?

— Какая собака?

— На том участке есть собака?

— Я не знаю, Кирилл, — ответила она удивленно, — а что такоес этой собакой?

— Ты никогда не видела там собаку?

— Нет.

— Странно, — сказал он и улыбнулся ей, — будка есть, асобаки нет.

— Может, они только собираются купить собаку.

— Тебе теперь попадет от тетушки? — спросил он. — Я вел себяплохо?

— Все это ерунда, — ответила она бодро, — разберемся.Пойдем, вещи отнесем.

— Кофе пахнет. Или мне теперь не дадут?

— Дадут. Я… мы с тобой живем на втором этаже. Пойдем.

«Мы с тобой» прозвучало многообещающе, но нескольконеуверенно.

Кирилл подумал о том, как ей должно быть неловко. Ему тожебыло неловко, но сам перед собой он делал вид, что ничего особенного непроисходит. Все нормально, все в порядке вещей, ему тридцать два года, это былаего инициатива, он контролирует ситуацию, он привык принимать решения.

…При чем тут умение принимать решения? Какое это имеетзначение? Он волнуется, как жених в первую брачную ночь, и ничего не может ссобой поделать. Он полночи не спал, все думал, как это будет, даже в бассейнпошел не в полседьмого, а около шести, поняв, что лежать больше не может ниминуты.

Он изучал соседний дом, выпендривался перед тетей Ниной,обозревал образцово-показательные груди двоюродной сестрицы и все время думал,что эту ночь он проведет в одной постели с Настей Сотниковой.

Мрачно глядя куда-то в область ее попки, он поднялся следомза ней по темной лестнице с полированными прохладными перилами.

На втором этаже тоже был коридор, вазы с сухими цветамистояли прямо на полу.

— Зачем такая прорва сухих цветов? — вдруг спросил он сраздражением. — Это что, мавзолей?

Настя удивленно взглянула на него и открыла дверь, изкоторой в полумрак коридора обрушился солнечный свет. От того, что она такспокойна, он разозлился еще больше.

— Проходи.

Комната была большой, квадратной, и в ней отсутствовалисухие цветы. Зато обнаружились веселые лимонные шторы, громадный письменныйстол — а на нем компьютер! — старомодный гардероб, стеклянная дверь на балкон икровать. При виде этой кровати Кирилл Костромин быстро сунул в рот сигарету.

— Пепельницу дать? — насмешливо спросила Настя, как емупоказалось, издалека.

У кровати были не ножки, а драконьи лапы, попиравшие старыйворсистый ковер. Чугунное массивное изголовье расползалось немыслимыми изгибамии собиралось в замысловатые узлы. Покрывало было бескрайним, как целина. Венчалвсе сооружение полог той же ткани, обшитый по краю упругой оборочкой с розовымипомпонами.

Это была не кровать. Это был гимн сексу.

Кирилл отвел глаза.

— Вещи можешь положить в гардероб.

— Какие вещи?

— Свои. У тебя есть что положить в гардероб?

Он соображал с некоторым трудом:

— А… да.

— Ванная в коридоре. Я тебе потом покажу. Сережка, родители,тетя Александра и тетя Нина живут внизу. И еще Соня. Без Сони тетя Александраобойтись не может. Она ей даже ночью чай подает и лекарства. А здесь Света,Владик и… мы.

Мы. Это замечательно.

— Ты здесь ночевала, когда приезжала к бабушке?

— Конечно. Это лучшая комната на втором этаже. Бабушкаобъявила, что она моя, как только я родилась, и с тех пор никого в нее непускала. Родители здесь жили, когда я маленькая была. Со мной, естественно. Апотом я стала жить одна.

— Ты теперь переедешь в Петергоф? — спросил Кирилл ивсе-таки закурил.

— Конечно. У меня в городе совершенно ужасная коммуналка, наВладимирском. Ездить далеко, но в коммуналке я больше жить не стану.

Он вытащил из рюкзака идеальную стопку вещей и поместил насвободное место в гардеробе.

— Мне трудно говорить вам «ты», — сказала Настя, поглядев настопку мужских вещей в своем гардеробе, — очень трудно.

— Привыкнешь.

— Не знаю.

— Привыкнешь, — повторил он, потушил сигарету и неожиданнопоцеловал ее в губы.

От его губ пахло табаком и мятой — «Орбит белоснежный», знайнаших! — щека, которой Настя коснулась щекой, оказалась чуть влажной ишершавой. Шея была широкой, сильной и загорелой, и грудь в распахнутом воротельняной рубахи — тоже загорелой и слегка влажной.

И все это, чужое, незнакомо пахнущее, странное, двигалосьрядом с ней, дышало и не давало трезво оценить ситуацию.

Господи, неужели она целуется с человеком, который спросил унее на стоянке: «Когда в последний раз вы выключали фары?» — и с величественнойхолодностью вынул из багажника сверкающие «крокодилы»?!

Произошло какое-то движение, Настя открыла глаза и поняла,что он снял с нее очки. Ей нужно было немедленно сказать ему, чтобы онперестал, что она не может говорить ему «ты», а уж целоваться тем более неможет, она даже губы сложила, чтобы все это сказать, но как-то так получилось,что они опять целовались. Очень быстро она позабыла, что хотела ему сказать,обняла руками за шею и вздохнула легонько. Кожа вдруг стала болезненночувствительной, как будто она слишком долго сидела на солнце. Она провела голойногой по его ноге и замычала от удовольствия, чувствуя джинсовую шершавость. Онподхватил ее под попку, поднял, прижал к себе, не отрываясь, только теперь онабыла выше, держала в ладони его затылок и трогала подушечками пальцев густыесветлые волосы у него на затылке.

Он откинул голову и посмотрел на нее. Глаза у него былиочень внимательные. Насте моментально стало стыдно.

— Ну что? — спросил он. — Теперь легче?

— Что легче? — Господи, хоть бы очки надеть, закрыться отнего!