Брови и ресницы отчетливо выделялись, как это обычно бываету светловолосых и очень загорелых людей, а немногочисленные морщинки на моемлице, которые пощадил Темный Дар, стали немного глубже. Я имею в виду двемаленькие запятые в уголках рта – результат того, что я, будучи живым, слишкоммного улыбался, несколько совсем тонких морщинок в уголках глаз и пару едвазаметных черточек на лбу. Как приятно увидеть их вновь после столь долгогоперерыва!

Руки пострадали больше. Они стали темнее, чем лицо, иблагодаря обилию маленьких складок очень смахивали на человеческие. Сколько жекрошечных линий на руках у смертных, подумалось вдруг мне.

Блеск ногтей все еще мог вызвать у людей подозрения, но егонетрудно замаскировать пеплом. Глаза, естественно, – другое дело: никогдаеще они так ярко не светились. В этом случае помогут дымчатые очки. Большиечерные очки, скрывающие сияние белой кожи, больше не потребуются.

«О боги, это же просто замечательно! – думал я, глядяна собственное отражение. – Ты выглядишь почти как человек! Почти какчеловек!»

Каждой клеточкой я ощущал тупую боль, но мне она даженравилась, так как напоминала о форме моего тела и о его человеческих пределах.

Я готов был кричать от радости. Но вместо этого принялсямолиться: «Пусть я останусь таким надолго, а если нет, то я сделаю все снова».

Но тут же пришедшая в голову мысль поразила меня: я жепытался убить себя, а не усовершенствовать внешность, чтобы легче былопоявляться на людях. Предполагалось, что я должен сейчас умирать. А если солнцупустыни Гоби это не удалось… если целый день, что я пролежал на солнце… иследующий восход…

«Ну ты и трус, – подумал я, – можно было найтиспособ остаться на поверхности и во второй раз! Или нет?»

– Ну, слава Богу, ты решил вернуться.

Я оглянулся и увидел, что по холлу идет Дэвид. Он только чтовошел в дом и даже не успел еще снять ботинки, темное тяжелое пальто промоклоот снега.

Дэвид резко остановился и внимательно осмотрел меня с головыдо ног, напрягая в темноте зрение.

– Одежда сойдет, – заметил он. – Господи Боже, тыпохож на островитянина, на любителя серфинга, на одного из тех молодых людей,которые всю жизнь проводят на курорте.

Я улыбнулся.

Он взял меня за руку – довольно смело, подумал я, – ипровел в библиотеку, где в камине уже весело пылал огонь.

– Уже не больно, – не слишком уверенно произнес он,окинув меня еще одним долгим взглядом.

– Остались кое-какие ощущения, но не из тех, что мы называемболью. Я ненадолго отлучусь. О, не волнуйся. Я вернусь. Я голоден. Мне нужнопоохотиться.

Дэвид побледнел, но не настолько, чтобы я не видел крови подкожей его щек или в крошечных сосудах глаз.

– А ты что думал? – спросил я. – Что я бросил этупривычку?

– Нет, разумеется, нет…

– Хочешь пойти посмотреть?

Он не ответил, но был явно испуган.

– Ты должен всегда помнить, кто я. Помогая мне, ты помогаешьдьяволу. – Я сделал жест в сторону «Фауста», до сих пор раскрытого настоле. А рядом лежал рассказ Лавкрафта. М-м-м…

– Для этого тебе не обязательно убивать, да? – вполнесерьезно спросил он.

Ну что за странный вопрос.

– Мне нравится убивать, – с коротким смешком заявил я,указывая на тигра. – Я охотник, как и ты когда-то. Мне кажется, этовесело.

Он долго смотрел на меня с выражением какого-то тревожногоудивления, а потом медленно кивнул – словно в знак согласия. Но он был далек оттого, чтобы со мной согласиться.

– Поужинай, пока меня не будет, – продолжал я. –Не сомневаюсь, что ты голоден. В доме пахнет жареным мясом. И будь уверен, янамерен до возвращения поужинать по-своему.

– Ты твердо настроен позволить мне узнать тебя получше,да? – спросил он. – Чтобы не осталось ни сентиментальности, низаблуждений?

– Вот именно. – Я на секунду показал ему свои клыки. Насамом деле они очень маленькие, далеко не такие, как у леопарда или у тигра, скоторыми ему приходилось иметь дело по собственной воле. Но эта гримаса всегдапугает смертных. И не просто пугает – шокирует. Думаю, что организм получаетнекий инстинктивный сигнал тревоги, имеющий мало общего с сознательныммужеством или жизненным опытом.

Он побледнел еще больше и долго смотрел на меня, застыв наместе. Постепенно на лицо его вернулись краски и выразительность.

– Хорошо, – сказал он. – Я буду здесь, когда тывернешься. Но если этого не случится, я приду в бешенство! Клянусь, я больше нескажу тебе ни слова. Исчезни сегодня – и больше ни одного кивка от меня недождешься. Это будет преступление против законов гостеприимства. Ты понял?

– Ладно, ладно! – ответил я, пожав плечами, хотя втайнебыл тронут его стремлением к моему обществу. Прежде я не был уверен в том, чтооно ему необходимо, и так грубо себя вел. – Вернусь. Мне хочется кое-чтоеще выяснить.

– Что?

– Почему ты не боишься смерти.

– Ну, ведь ты же ее не боишься. Или я не прав?

Я не ответил. Я снова увидел солнце – огромный пламенныйшар, сливающийся с землей и небом, – и вздрогнул. А потом передо мнойвозникла масляная лампа из недавнего сна.

– Что случилось? – спросил Дэвид.

– Я боюсь смерти, – ответил я, подчеркивая сказанноекивком. – Все мои иллюзии разбиты.

– А разве у тебя есть иллюзии? – совершенно искреннеудивился он.

– Конечно есть. Одна из них заключается в том, что никто неможет сознательно отказаться от Темного Дара…

– Лестат, возможно, стоит напомнить, что ты и сам от негоотказался?

– Дэвид, я был слишком юн. Меня принудили. Я сопротивлялсяинстинктивно. Но ничего сознательного здесь не было.

– Не стоит так себя недооценивать. Думаю, ты бы отказался,даже в полной мере понимая, о чем речь.

– А вот это уже твои иллюзии, – возразил я. – Яголоден. Прочь с дороги, или я убью тебя.

– Не верю. Лучше ты возвращайся.

– Вернусь. На этот раз я сдержу данное в письме обещание. Тыполучишь возможность высказать все.

Я охотился в лондонских переулках. Я блуждал рядом свокзалом Чаринг-Кросс в надежде на встречу с каким-нибудь отпетым головорезом,который насытит меня до отвала, даже если его мелочные амбиции и не прольютбальзам на мою душу. Но все вышло не совсем так.