Я попытался рассказать о замке моего отца, о падающем с небаснеге, о собаках, которые меня ждут. Вот куда мне хотелось уйти. И вдруг я ихуслышал – гулкий рыкающий лай мастиффов, эхом разносящийся среди заснеженныххолмов, – и я почти воочию увидел башни самого замка.

Но потом она сказала:

– Еще рано.

Когда я очнулся, снова стояла ночь. Я лежал в пустыне.Ветер, разметавший дюны, покрыл мое тело тонким песчаным туманом. Больощущалась везде – болели даже корни волос. Так сильно, что я не мог заставитьсебя пошевелиться.

Я неподвижно пролежал несколько часов, лишь иногда издаваятихие стоны. Однако мое состояние оставалось прежним. Но стоило мнепошевелиться, песок превращался в мельчайшие осколки стекла, врезающиеся мне вспину, в икры и в пятки.

Я вспоминал всех, кого мог бы позвать на помощь. Но никогоне позвал. Лишь постепенно до меня дошло, что если я останусь здесь, то,естественно, опять взойдет солнце, которое вновь настигнет и опять обожжетменя. И тем не менее я, вполне вероятно, не умру.

Придется остаться, не так ли? Какой трус теперь станетискать укрытие?

Но хватило и одного взгляда на мои ладони, чтобы понять –смерть мне не грозит. Да, я обгорел, да, кожа стала коричневой, сморщилась ипылала от боли. Но о смерти и речи быть не могло.

Наконец я перевернулся и попробовал охладить лицо в песке,однако это не принесло облегчения.

Чуть позже я почувствовал, как восходит солнце. Оранжевыйсвет постепенно затопил весь мир, и я разрыдался. Сначала я ощутил боль вспине, потом словно вспыхнула голова, и казалось, она вот-вот взорвется, аглаза буквально пожирало пламя. К тому моменту, когда меня охватил мракзабвения, я был безумен, абсолютно безумен.

Проснувшись на следующий вечер, я почувствовал во рту песок;песок покрывал все мое агонизирующее тело. Судя по всему, в припадке безумия япохоронил себя заживо.

В таком положении я оставался несколько часов, и все этовремя в голове стучала только одна мысль: ни одно существо не в силах вынеститакую боль.

В конце концов я, по-звериному поскуливая, выбрался наповерхность, кое-как поднялся на ноги – каждое движение неизмеримо усиливалоболь – и приказал себе взлететь. Медленно взмыв в воздух, я поплыл на запад, вночь.

Сила моя ничуть не уменьшилась – остались только серьезные,но поверхностные раны на теле.

Ветер оказался бесконечно нежнее песка. Тем не менее онпринес с собой новую пытку, словно пальцами поглаживая мою обожженную кожу идергая за обгорелые волосы; он щипал сожженные веки, царапал опаленные колени.

Несколько часов я осторожно плыл по воздуху, приказав себевернуться в дом Дэвида. Холодный мокрый снег, сквозь который мне пришлосьспускаться, на несколько секунд принес невыразимое облегчение.

В Англии вот-вот должно было наступить утро.

Я снова вошел через черный ход, каждый шаг был мучительнымиспытанием. Почти вслепую я отыскал библиотеку и, не обращая внимания на боль,опустился на колени и рухнул на тигровую шкуру.

Я положил голову рядом с головой тигра, прижался щекой коткрытой пасти. Какой тонкий мех! Положив руки на его лапы, я ощутил запястьямиприкосновение гладких твердых когтей. Боль стреляла волнами. Мех былшелковистым, в комнате царили полумрак и прохлада. И в слабых проблескахбезмолвных видений возникли леса Индии, я разглядел темные лица и услышалдалекие голоса. На какое-то мгновение передо мной возник молодой Дэвид, каким явидел его во сне.

Он казался настоящим чудом – живой молодой человек из плотии крови, обладающий столь удивительными достоинствами, как глаза, бьющеесясердце и по пять пальцев на каждой длинной тонкой руке.

Я увидел себя в Париже, еще живым. В красном бархатномплаще, отороченном мехом убитых мною в родной Оверни волков, я шел куда-то,даже не подозревая о возможности присутствия совсем рядом неких существ,которые способны влюбиться в тебя просто потому, что ты молод, и которыеспособны отнять твою жизнь из любви к тебе и еще потому, что ты уничтожил целуюстаю волков…

Дэвид, охотник! В перетянутом ремнем хаки, с великолепнымружьем.

Я чувствовал, как боль постепенно ослабевает. Добрый старыйЛестат, бог, исцеляющийся со сверхъестественной скоростью. Все тело словнопылало. Казалось, вся комната освещена исходящим от меня теплым светом.

До меня донесся запах смертного. В комнату вошел слуга и тутже стремительно выскочил обратно. Бедняга. Даже в полудремотном состоянии я немог удержаться от внутреннего смеха, представив себе ту картину, которую онувидел: в темной комнате на шкуре тигра валяется голый темнокожий мужчина скопной нечесаных светлых волос.

Внезапно я уловил запах Дэвида и опять услышал знакомыйтихий рев крови в смертных венах. Кровь!.. Меня мучила нестерпимая жажда.Спаленная кожа и обожженные глаза требовали крови.

Меня накрыли мягким фланелевым одеялом, очень легким ипрохладным на ощупь. Затем послышались негромкие звуки. Дэвид задергивалтяжелые бархатные шторы на окнах, чего никогда прежде не делал – даже зимой. Онстарательно расправлял их, чтобы сквозь щели не проникал свет.

– Лестат, – прошептал он. – Давай, я отнесу тебя вподвал, там ты наверняка будешь в безопасности.

– Это не имеет значения, Дэвид. Можно, я останусь в этойкомнате?

– Да, конечно, оставайся.

Ах, как он заботлив!

– Спасибо, Дэвид.

Я снова начал засыпать и вновь увидел снег, влетающий в окнамоей комнаты в замке… Но вдруг картина разительно изменилась: передо мнойоказалась маленькая больничная койка, на которой лежал ребенок; слава Богу, чтосиделка ушла успокоить другого малыша – он плакал. О, какие ужасные,отвратительные звуки! Ненавижу! Мне хотелось оказаться… И где же? Конечно жедома, в разгар французской зимы.

На этот раз масляные лампы не тушили, а, наоборот, зажигали.

– Я же говорила, что еще рано. – Какое на нейбелоснежное платье с крохотными жемчужными пуговками! А какой венок из роз наголове!

– Но почему?

– Что ты сказал? – спросил Дэвид.

– Это я Клодии, – объяснил я.

Она сидела в миниатюрном креслице, вытянув вверх ножки.Кажется, на ней были атласные туфельки. Схватив ее за лодыжку, я прижался к нейгубами, а она смеялась, запрокинув голову, так что мне виден был только ееподбородок и кончики ресниц. Какой прелестный и заразительный смех!

– Там, снаружи, кто-то из ваших, – сказал Дэвид.