— Сделайте одолжение, — сказал Бестужев. — Ямогу выкурить здесь папиросу?

— О, разумеется! Только, с вашего позволения, я откроюокно. — Он привычно отворил створку. — Надобно вам знать, Адольф нетерпит табачного дыма, у него к тому же не всё в порядке с легкими, и я пускаюдым на улицу… Вот, извольте, это у нас вместо пепельницы… — Он поставил наподоконник баночку из-под сухих красок, наполовину полную окурков дешевыхпапирос.

Бережно спрятав золотые в карман, взял оберточную бумагу,шпагат и принялся упаковывать акварели, перекладывая их подходившими по размерурекламными листочками какого-то крупного универмага. Бестужев щёлкнулпортсигаром. Приоткрытое окно как нельзя более отвечало его планам — можнобыло, не вызывая ни малейших подозрений, осмотреть улицу. Вполне житейскаякартина: человек курит у окна, Кубичек, как выяснилось, проделывал этонеоднократно, что может быть естественнее…

Неширокая улочка была пуста. Только осанистый полицейский всмешной шляпе с петушиными перьями, с тесаком на боку, заложив руки за спину,неторопливо шествовал с грозно-бдительным видом, свойственным его собратьям поремеслу в любом уголке света. Да Густав ссутулился на облучке. И никого больше.Улица великолепно просматривалась в обе стороны, и любого преследователя,вздумавшего следить за входом в пансионат, удалось бы высмотреть сразу. Нет,никакой слежки.

Стукнула входная дверь, и кто-то возбужденно воскликнул ещёв прихожей:

— Густль, мы крезы! Целых две кроны! Он купил обеакварели.

Вслед за тем в «студию» ворвался длинноволосый и бородатыйсубъект, отмеченный той же артистической небрежностью в одежде (а проще говоря,бедностью таковой) и, победоносно демонстрируя две небольших серебряныхмонетки, продолжал сгоряча:

— Две кроны, Густль! Можно будет в лавке…

Только теперь он заметил Бестужева (торопливо гасившегопапиросу в импровизированной пепельнице) и смущённо умолк. Деланно откашлялся,зажал монеты в кулаке.

— Вот это и есть автор работ, — сказалКубичек. — Мой друг Адольф Шикльгрубер.

— Готлиб Краузе, — поклонился Бестужев.

Он сразу определил, что художнику, несмотря на старившую егоокладистую бороду и длинные волосы, было не более двадцати: Аргамаковохарактеризовал очень точно, действительно занятный молодой человек свнутренним огоньком в глазах и лихорадочным румянцем на щеках, свойственным людямс больными легкими.

— Я только что осуществил ещё более успешную сделку,Ади, — ухмыляясь во весь рот, сообщил Кубичек. — Господин Краузе былтак любезен, что приобрёл твоих работ на пятьдесят крон золотом. Да-да, я нешучу. — Он гордо продемонстрировал только что полученные от Бестужевамонеты.

На лице юного бородача удивление понемногу сменилосьблаженством. Бестужев, имевший кое-какое представление о нравах и пристрастияхбогемы, радушно предложил:

— Господа, а не послать ли в лавку за вином в честь хорошейсделки и приятного знакомства? Должна же здесь быть какая-нибудь служанка?

— О нет, ни в коем случае! — энергичнозапротестовал Шикльгрубер… — Знаете, герр Краузе, когда я пять лет назадсдал экзамены в реальном училище, мы с товарищами отметили это пирушкой свином… и переусердствовали так, что меня, лежащего на дороге, утром разбудилапроходившая доярка. С тех пор я дал себе клятву в рот не брать спиртного.Конечно, если Густль…

— С удовольствием! — воскликнул Кубичек, явно нестрадавший свойственным его другу пуританством.

Бестужев расстался ещё с несколькими серебряными монетами.Кубичек отправился за служанкой, очень быстро на освобожденном от нот ветхомстолике появилась бутылка вина с двумя бокалами, чашка кофе для Шикльгрубера инебольшой кулек с финиками (лавка, должно быть, занималась и колониальнымитоварами). Вооружившись огромным старинным штопором, Кубичек с большойсноровкой извлек пробку из бутылки дешевого мозельского. Бестужев ухмылялся просебя. Пользуясь профессиональной терминологией, он самым успешным образом здесьлегализовался. Вот только за всё это время так и не появился Штепанек, коемувроде бы полагалось тут обитать, — а в спальню не заглянешь безнадлежащего предлога…

Бокалы звякнули не особенно и мелодично.

— Вы откуда будете, Готлиб? — поинтересовалсяКубичек, решив очевидно, поддержать светскую беседу. — Выговор у вас непрусский… да и трудно представить пруссака, покупающего картины. Скорее ужСаксония?

— Я из Риги, — сказал Бестужев, — подданныйРоссийской империи. Знаете, что самое забавное, Адольф? Вашу фамилию явспомнил, потому что видел ваши акварели более года назад в Сибири, человек,который мне их показывал, купил их у вас в Вене. Вы его, конечно, не помните, аон запомнил. Я тоже, и мне ваши работы, как видите, крайне понравились…

— В Сибири? — воскликнул Кубичек ошарашенно.

Лица обоих юнцов стали прямо-таки ошеломлёнными, ртыоткрылись.

— Вот это популярность, Ади! — рассмеялсяКубичек. — Твои работы — в Сибири! Готлиб, вы хотите сказать, что они тамв Сибири вешают картины у себя в шатрах?

На сей раз изумлен был Бестужев:

— В каких шатрах?

— Ну как же, — уверенно сказал Кубичек. — Явидел где-то на картинке. В Сибири все живут в таких особых шатрах…

— Из шкур, — уверенно поддержал Шикльгрубер.

Бестужев присмотрелся к ним пытливо — нет, оба были крайнесерьёзны и нисколечко не шутили. «Интеллигенция, — подумал онпечально. — Творческие люди, музыкант и живописец…»

— Вы, быть может, удивитесь, господа, — сказалон, — но в Сибири хватает городов, и немаленьких.

— Правда?

— Честное слово коммерсанта, — сказал Бестужев.

— Надо же… А как вам живётся в России? Там же жуткаятирания, жандармы хватают людей на улицах за любое неосторожное слово, бьютплетьми и заковывают в кандалы…

Бестужев поймал себя на том, что в жизни не видел кандалов:таковые применяются исключительно к уголовным преступникам, попробуй надеть наполитического не то что кандалы, а простые наручники, хлопот потом необерешься, по всей стране с месяц будет митинговать либеральная общественность,студенты занятия прекратят во всех университетах, думские политики начнутвитийствовать…

— Вы это, конечно, в газетах прочитали? — спросилон понимающе.

— Ну, это же все знают…

— Боюсь, господа, эти россказни несколькопреувеличены, — сказал Бестужев. — Жизнь в Российской империи, вобщем, не столь уж и страшная. Ну, разве что упадет кому-нибудь кирпич наголову, но это и в Вене, я слышал, случается…

— И всё равно, там тирания, — убежденно сказалШикльгрубер. — Форменная диктатура. А я любую мысль о диктатурерассматриваю как преступление против свободы и разума.