Никакого подобострастия перед хозяином в нём нечувствовалось. «Ну, понятно, — подумал Бестужев, — профессия неуникальная, но достаточно редкая, это клоунов хоть пруд пруди, а подобныймастер долго без хорошей работы не останется…»

— В чём там дело?

— Вот этот господин вас разыскивает по срочномуделу, — сообщил Жак, довольно вежливо кивнув в сторону Бестужева.

— Что за жизнь, что за город… Сплошные дела… Нет быкому прийти и сказать, что помер мой дядюшка и оставил в наследство поместье слесами и рыбными прудами…

— Ну откуда у вас такой дядюшка? — ухмыльнулсяЖак. — В жизни у вас его не бывало…

— А жаль, — серьёзно ответил Кольбах. —Ладно, я сейчас выйду.

В фургоне послышались возня и стук, словно хозяин, второпяхнатягивая штаны, задевал походную мебель. Очень быстро он распахнул дверь испустился по шаткой лесенке: лысый коротышка с пышными бакенбардами, в рубашкебез воротничка и расстёгнутой жилетке. Поперек живота тянулась толстенная имассивная золотая цепь, а на пальцах сверкали брильянтовые перстни, но Бестужевнаметанным глазом определил, что «золото», тут и гадать нечего, самоварное, а«брильянты» пребывают в вульгарном и ближайшем родстве с обыкновеннейшимстеклом.

Герр Кольбах приблизился к Бестужеву деловитой и напористойпоходочкой, подошёл вплотную, распространяя запах свежего дешевого спиртного,спросил не без вызова:

— Ну и чего вам? Если насчёт потравы лужка, то я всёзаплатил, бумагу показать могу…

— Насколько я знаю, к вам поступил на службу ЛеоШтепанек со своим аппаратом, — сказал Бестужев спокойно.

Месье Жак вернулся к своему столику, перебирал позвякивающиеножи и, как показалось Бестужеву, очень внимательно прислушивался к разговору.

Кольбаха прямо-таки перекосило:

— Век бы про этого… не слышать!

— Это означает, что вы расстались?

— Да! — рявкнул Кольбах. — Вот именно,незнакомец! Расстались, разошлись, разбрелись! — он глянулподозрительно. — Вы, часом, не из законников будете? Вид у вас этакий…лощеный. Если он вас прислал насчёт того, что я ему что-то там недоплатил —пусть идет к чёртовой бабушке! Только через судебное заседание, и никак иначе!Добровольно я и гроша ломаного не отдам! ещё оч-чень большой вопрос, ктооказался в убытке! Его заумная машинерия жрала электричество, как мюнхенскиемясники — пиво, если посчитать, я оказался в убытке, а не он, венцы к его фокусамни малейшего интереса не проявляли, а недельную плату он брал аккуратно, и ещёскандал устроил, мол, я ему двадцать крон должен! Да ни гроша! У меня из-занего одни убытки! Так ему и передайте, и ему, и этому щелкопёру из дешевойгазетки, с которой только в нужник и ходить!

— Я вовсе не адвокат, — с величайшим терпениемсказал Бестужев. — Просто у меня дело к Штепанеку, и я хотел бы знать, гдеего можно найти…

— Не адвокат? — саркастически ухмыльнулсяКольбах. — И не полицейский тоже? и не государственный чиновник?

— Я — частное лицо…

— Ах, частное? Ну вот частными ножками частным порядкоми шагайте отсюда. Нашли из-за чего беспокоить приличного человека — дурацкимаппаратом и его дурацким хозяином мозги пудрить… Ну, шагайте!

Он задиристо придвинулся, сверкая глазами и представляясьужасно разозленным, решительным и отважным. Бестужев тихонько хмыкнул: подобныйчеловеческий типаж был ему прекрасно знаком — куражится исключительно до техпор, пока не получит должной отповеди…

Бестужев ничего не сказал и ничего особенного не сделал — онвсего-навсего несколько раз, не сильно и не слабо, похлопал владельца балаганапо плечу набалдашником своей трости. Чувствительно, можно сказать, похлопал.Трость у него была с секретом — никакого клинка внутри на этот раз (Венакак-никак, блестящая культурная столица), но набалдашник лишь казалсясеребряным, а на деле был отлит из свинца весом в полтора фунта и мастерскипосеребрен. Да и сама трость — из прочнейшего и тяжёлого «железного» дерева. Виных случаях нет нужды пускать в ход браунинг, можно и такой тросточкойобойтись…

Он неотрывно смотрел в глаза притихшему Кольбаху и улыбался— но так, что у человека впечатлительного от этой улыбочки мог и холодок пойтипо спине. Герр Кольбах, несомненно, человек с богатым жизненным опытом и долженбыл истолковать такой взгляд и такую улыбку совершенно правильно…

Так оно и произошло: Кольбах стушевался, сник, отступил нашаг с некоторым испугом во взгляде. Его тон из угрожающего стал сварливым, чтоу людей подобного склада означает признание поражения.

— Ну что вы, право, сударь… Извините, если что не так…Но знали б вы, какие убытки я из-за него понёс… Неделю на его машину ходилиглазеть, а потом надоело… А платил-то я ему аккуратно ещё две недели… Какая тутнедоплата… Войдите в мое положение…

— Значит, вы расстались, — утвердительно сказалБестужев. — Давно?

— Пять дней назад.

— И куда он отправился?

— Верите вы, сударь, или нет, но мне это совершеннобезразлично, — признался уже укрощенный герр Кольбах скорбнымтоном. — По мне, никакой разницы, куда он там отправился, век бы его невидеть… Право, не знаю.

— А о каком журналисте вы говорили?

— Да крутился тут вокруг него один писака… Статеечки онём тиснул, целых две… Я то полагал, от этого выйдет толк и прибыток, аполучились одни убытки…

Двумя пальцами Бестужев извлек из кармашка для часов золотуюмонету в двадцать крон и медленно, многозначительно повертел её перед носомбалаганщика. Тот с нескрываемой грустью созерцал то профиль императора, тодвуглавого австрийского орла, шумно сглотнул слюну… но в конце концоврешительно помотал головой:

— Поверьте, сударь, знал бы хоть что-то, уж сказалбы… — он тоскливо разглядывал монету. — Но врать не буду, я и правдане помню ни имени того щелкопёра, ни названия его листочка… Жалость какая…

Не походило, чтобы он врал, — иначе не таращился бы наисчезнувшую в кармашке монету со столь неизбывной тоской. Приходится верить,что он и в самом деле представления не имел, куда отправился Штепанек и даже вкаком направлении. Делать здесь больше нечего.

— Ну что ж, простите за беспокойство, геррКольбах, — сказал Бестужев предельно вежливо. — Счастливо оставаться.

Он кивнул стоявшему к ним вполоборота месье Жаку (тотответил поклоном) повернулся и пошёл прочь, пребывая не в самом лучшемрасположении духа.

— Сударь! Сударь! Эй!

Бестужев обернулся, сообразив, что эти возгласы относятся кнему. Его вприпрыжку догнал невысокий вертлявый человечек, не то чтобыобтрёпанный, но одетый крайне непрезентабельно, в потёртом залоснившемсякостюме с целлулоидным воротничком и мятом котелке, небрежно выбритый.