Издали увидел, что возле бронзовой статуи славногоимператора Марка Аврелия никого ещё нет. Замедлив шаг, подошёл и остановилсявозле уже тронутой ядовитой зеленью львицы, что не в повозку императора былавпряжена, а сопровождала её справа.

Взглянул на часы: до встречи оставалось каких-то две минуты,вовремя прибыл… И усмотрел целеустремленно шагавшего к памятнику человека вмундире военного чиновника — на сероватых петлицах вместо шестиконечныхофицерских звездочек знаки различия, напоминающие четырехлепестковый цветок,шпага с львиной головой в навершии эфеса и перламутровой рукоятью, под мышкойтоненький дерматиновый портфель с железной защёлкой.

Не составляло никакого труда опознать агента по показаннойему ещё в Петербурге фотографии, она, надо полагать, была сделана совсемнедавно. Тот самый человек.

Небрежно оглянувшись вправо-влево, чиновник направился прямок Бестужеву и самым непринужденным образом поинтересовался:

— Не вы ли, сударь, мне привезли письмо от дражайшегодядюшки Эгона?

— Мало того, ещё и бутыль его знаменитой домашнейналивки.

— И фамилия ваша…

— Краузе, — сказал Бестужев.

У него и в самом деле лежал в кармане российский заграничныйпаспорт на эту именно фамилию: Людвиг Краузе, из остзейских немцев, лютеранин икоммерсант, извольте любить и жаловать…

— Рад познакомиться, герр Краузе, — жизнерадостновоскликнул чиновник. — Моя фамилия Штойбен… в отличие от вашей, самая чтони на есть настоящая, ха-ха-ха!

И рассмеялся искренне; весело, с видом человека, с утрапребывающего в самом распрекрасном настроении. Бестужев окинул его пытливымвзглядом. Это на фотографии герр Штойбен выглядел мрачным педантом, а в жизни,несомненно, весельчак, жуир и кутила, это сразу видно. Румяные щеки, плутоватыеглаза, фатовские усики…

Штойбен потер руки:

— Ну скорее же, скорее, мой друг! Насколько я знаю, вымне и в самом деле подарочек привезли… Пойдёмте в кафе, тут неподалёку!

И нетерпеливо двинулся вперед, то и дело оглядываясь.Бестужев мысленно поморщился: этот субъект, года три как заагентуренный русскойвоенной разведкой, держался, на взгляд ротмистра, с непростительнымлегкомыслием. По глубокому убеждению Бестужева, подобные встречи непременнодолжны были происходить в более серьёзной атмосфере — меж тем Штойбен вел себятак, словно оба были развесёлыми буршами и выбрались попить пивка, на девушекпоглазеть… Несерьёзно.

— Куда мы идем? — спросил он, нагнав Штойбена.

— Здесь есть великолепное кафе, — ответил тот,по-прежнему сияя развесёлой улыбкой. — Приют богемы, знаете ли, а потому иобстановка соответствующая: можно во всю глотку орать о чём угодно, и никогоэто не удивит, можно притащить даже носорога, никто и не почешется — лишь быносорог не пил пиво из чужих кружек, ха-ха-ха! Полиция этим заведением неинтересуется ни в малейшей степени ещё и оттого, что тупые агенты все мозгисвихнут, пытаясь понять смысл разговоров богемы, хо-хо! Благо заговоров тут неплетут, бомбы не мастерят, всего-то лишь сутки напролет толкуют о всякой зауми…Идеальное местечко для шпионов вроде нас с вами. Я там уже заказал заднююкомнатку. Никаких подозрений мы не вызовем, разве что примут за парочкуобъединенных порочной страстью субъектов — но среди тамошней богемы такихнесчитано…

И он жизнерадостно расхохотался, чем поверг Бестужева внекоторое уныние: не так подобные дела обставляются, совсем не так, что занесерьёзный подход…

Спустившись по каменной лестнице без перил, они оказались вобширном полуподвальном помещении со сводчатыми потолками и отделанными потемневшимдеревом стенами. По залу плавали клубы табачного дыма (судя по ударившему в носрезкому запаху, богема предпочитала не благородные турецкие, египетские ивирджинские табаки, а дешевые горлодеры, мало чем уступавшие русской махорке),гомон стоял несусветный, преобладали люди самого что ни на есть творческогооблика, в большинстве своём буйноволосые и бородатые, щеголявшие экзотическимиплащами в байроновском стиле, цветастыми шейными платками, порой встречалисьдаже турецкие фески с длиннющими кистями, а на одном субъекте с густонакрашенными губами и подведенными глазами Бестужев с легким ошеломлением узрелнатуральную чалму. Вопреки пресловутой немецкой сдержанности шума здесь былопоболее, чем в ином российской кабаке для простонародья. Правда, отличиезаключалось в том, что разговоры, как Бестужев успел краем уха подслушать,вертелись вокруг высокого искусства во всех его проявлениях. Порой он непонимал ни слова: говорили вроде бы на классическом немецком, но предметгромкой дискуссии был столь заумным, что уловить его суть не было никакойвозможности.

Пока расторопный официант, ловко лавируя меж столиками ипривычно уклоняясь от азартно жестикулировавших посетителей (Бестужев едва неполучил ладонью в ухо, когда сидевший к нему спиной бородач особенно азартномахнул руками, не глядя, естественно, вокруг), никто не обратил на них нималейшего внимания. Бестужев, наблюдая всё это, вынужден был признать: Штойбен,хотя и проявляет неуместную игривость, в выборе места встречи оказалсяабсолютно прав. Никому нет дела до окружающих — да и обыкновенно одетые филёрывроде тех, от которых он улизнул, заявившись сюда, оказались бы на виду, какГришка Распутин посреди симфонического оркестра Петербургской консерватории…

Отдельный кабинет был маленький, уютный, массивная дверьпочти не пропускала шума. Официант, расставив на столе заказанное Штойбеном,поклонился и бесшумно исчез.

— Люблю это местечко, знаете ли, — призналсяШтойбен и, не теряя времени, принялся разливать по рюмкам «Кюрасо». — Ятут частенько встречаюсь с одной… знакомой. Художница совершеннопосредственная, но не в том её шарм, ха-ха-ха! Послушайте Краузе, ну что выдержитесь так чопорно, словно вас пригласили в Шенбрунн?[2] Ага!Ваш коллега, тот, с которым я обычно встречаюсь, тоже похож намонаха-трапписта, чопорный, предупредительный, идеально вежливый… Ну да, японял! Вам представляется, что с агентом вроде меня следует держаться предельносветски, дабы, не дай бог, не уязвить его душу?

Бестужев пожал плечами.

— Да бросьте вы! Выпьем лучше! — воскликнулШтойбен, поднимая, свою пузатенькую рюмку из золотистого богемскогостекла. — Могу вас заверить, милейший герр Краузе — или как вастам, — что лично я не испытываю никаких душевных терзаний, занимаясьшпионажем и беззастенчиво продавая вам за деньги секреты родного моего военногоминистерства… И знаете, почему? Потому что секреты эти — чушь собачья. Вот еслибы шла война, и я вам выдавал сведения, которые помогали бы разбить нашидоблестные войска… Или сбагрил вам какой-нибудь новейший пулемет, которого ни уодной армии ещё нет… Вот это был бы настоящий шпионаж. Действительно, пришлосьбы просыпаться по ночам в холодном поту, терзаться изменой, дрожать в ожиданииразоблачения… А так… — он хлопнул по своему тоненькому портфелю. — Еслинаходятся люди, всерьез намеренные платить золотом за подобный хлам, никому наэтом свете не нужный и ни к какому делу не пригодный… Отчего бы человекуоборотистому и не воспользоваться моментом? Совесть у меня чиста, я эту дрянь ине выдаю за нечто ценное, вы сами выбрасываете денежки… Вот кстати! Где моииудины сребреники, хо-хо?