Генерал полюбил фельдкурата Мартинеца, который сначалаявился к нему святым Игнатием Лойолой, а затем приспособился к генеральскомуокружению.

Как-то раз генерал позвал к себе двух сестёр милосердия изполевого госпиталя. Собственно говоря, в госпитале они не служили, а толькобыли к нему приписаны, чтобы получать жалование, и подрабатывали, как это частобывало в те тяжёлые времена, проституцией. Генерал велел позвать фельдкуратаМартинеца, который уже так запутался в тенётах дьявола, что после получасовогофлирта приласкал обеих дам, причём вошёл в такой раж, что обслюнявил на диваневсю подушку. Потом он долгое время упрекал себя за такое развратное поведение.Грех свой он не искупил даже тем, что, возвращаясь ночью домой, упал на коленив парке по ошибке перед статуей архитектора и городского головы — мецената панаГрабовского, у которого в восьмидесятых годах были большие заслуги передПеремышлем.

Топот военного патруля смешался с его пламенной молитвой:

— «Не осуди раба своего. Несть человека безгрешногоперед судом твоим, не разрешишь ли от всех грехов его. Да не будет суров твойприговор. Помощи у тебя молю и в руки твои, господи, предаю дух мой».

С той поры, когда его звали к генералу Финку, он несколькораз пытался отречься от всяческих земных наслаждений, ссылаясь на больнойжелудок. Он верил, что это ложь во спасение и что она избавит его душу от мукада. Но вместе с тем он считал, что нализаться его обязывает воинскаядисциплина: если генерал предлагает фельдкурату: «Налижись, товарищ!» — сделатьэто нужно хотя бы из одного только уважения к начальнику.

Уклониться ему, впрочем, не всегда удавалось, особенно послеторжественных полевых богослужений, когда генерал устраивал ещё болееторжественные пиры за счёт гарнизонной кассы. Потом в финансовой части всерасходы смешивали вместе, чтобы заодно и себе урвать кое-что. После таких торжествфельдкурату казалось, что он морально погребён перед лицом господним, и этоприводило его в трепет.

Он ходил словно в забытьи и, не теряя в этом хаосе веры вбога, совершенно серьёзно стал подумывать: не следует ли ему ежедневносистематически бичевать себя?

В таком настроении явился он по вызову к генералу.

Генерал вышел к нему сияющий и радостный.

— Слышали, — ликующе воскликнул он, идя навстречуМартинецу, — о моём полевом суде? Будем вешать одного вашего земляка.

При слове «земляк» фельдкурат бросил на генераластрадальческий взгляд. Он уже несколько раз опровергал оскорбительноепредположение, будто он чех, и неоднократно объяснял, что в их моравский приходвходят два села: чешское и немецкое — и что ему часто приходится одну неделюговорить проповеди для чехов, а другую — для немцев, но так как в чешском селенет чешской школы, а только немецкая, то он должен преподавать закон божий вобоих сёлах по-немецки, и, следовательно, он никоим образом не является чехом.Однажды это убедительное доказательство послужило сидевшему за столом майорупредлогом для замечания, что этот фельдкурат из Моравии, собственно говоря,просто мелочная лавочка.

— Пардон, — извинился генерал, — я забыл, онне ваш земляк, это чех-перебежчик, изменник, служил у русских, будет повешен.Пока для проформы мы всё же устанавливаем его личность. Впрочем, это неважно,он будет повешен немедленно, как только по телеграфу придёт ответ.

Усаживая фельдкурата рядом с собой на диван, генераложивлённо продолжал:

— У меня уж если полевой суд, то всё должно делатьсябыстро, как полагается в полевом суде; быстрота — это мой принцип. В началевойны я был за Львовом и добился такой быстроты, что одного молодчика мыповесили через три минуты после вынесения приговора. Впрочем, это был еврей, ноодного русина мы тоже повесили через пять минут после совещания. — Генералдобродушно засмеялся. — Случайно оба не нуждались в духовном напутствии.Еврей был раввином, а русин — священником. Здесь перед нами иной случай, теперьмы будем вешать католика. Мне пришла в голову превосходная идея: дабы потом незадерживаться, духовное напутствие вы дадите ему заранее, чтобы, как я толькочто вам объяснил, нам не задерживаться. — Генерал позвонил и приказалденщику: — Принеси две из вчерашней батареи.

Минуту спустя, наполняя бокал фельдкурата вином, онприветливо обратился к нему:

— Выпейте в путь-дорогу перед духовным напутствием…

В этот грозный час из-за решётки раздавалось пение сидевшегона койке Швейка:

Мы солдаты-молодцы,

Любят нас красавицы,

У нас денег сколько хошь,

Нам приём везде хорош…

Ца-рара… Ein, zwei!

Фельдкурат Мартинец не вошёл, а буквально впорхнул к Швейку,как балерина на сцену. Жажда небесных благ и бутылка старого «Гумпольдскирхен»сделали его в эту трогательную минуту лёгким, как пёрышко. Ему казалось, что вэтот серьёзный и священный момент он приближается к богу, в то время какприближался он к Швейку.

За ним заперли дверь и оставили наедине со Швейком.Фельдкурат восторженно обратился к сидевшему на койке арестанту:

— Возлюбленный сын мой, я фельдкурат Мартинец.

Всю дорогу это обращение казалось ему наиболеесоответствующим моменту и отечески-трогательным.

Швейк поднялся со своего ложа, крепко пожал руку фельдкуратуи представился:

— Очень приятно, я Швейк, ординарец одиннадцатоймаршевой роты Девяносто первого полка. Нашу часть недавно перевели вБрук-на-Лейте. Присаживайтесь, господин фельдкурат, и расскажите, за что васпосадили. Вы всё же в чине офицера, и вам полагается сидеть на офицерскойгауптвахте, а вовсе не здесь. Ведь эта койка кишит вшами. Правда, иной сам незнает, где, собственно, ему положено сидеть. Бывает, в канцелярии напутают илислучайно так произойдёт. Сидел я как-то, господин фельдкурат, под арестом вБудейовицах, в полковой тюрьме, и привели ко мне зауряд-кадета: этизауряд-кадеты были вроде как фельдкураты: ни рыба ни мясо, орёт на солдат, какофицер, а случись с ним что, — запирают вместе с простыми солдатами.

Были они, скажу я вам, господин фельдкурат, вроде какподзаборники: на довольствие в унтер-офицерскую кухню их не зачисляли,довольствоваться при солдатской кухне они тоже не имели права, так как быличином выше, но и офицерское питание опять же им не полагалось. Было их тогдапять человек. Сначала они только сырки жрали в солдатской кантине, ведь питаниена них не получали. Потом в это дело вмешался обер-лейтенант Вурм и запретил имходить в солдатскую кантину: это-де несовместимо с честью зауряд-кадета. Ну чтоим было делать: в офицерскую-то кантину их тоже не пускали. Повисли они междунебом и землей и за несколько дней так настрадались, что один из них бросился вМальшу, а другой сбежал из полка и через два месяца прислал в казармы письмо,где сообщал, что стал военным министром в Марокко. Осталось их четверо: того,который топился в Мальше, спасли. Он когда бросался, то от волнения забыл, чтоумеет плавать и что выдержал экзамен по плаванию с отличием. Положили его вбольницу, а там опять не знали, что с ним делать, укрывать офицерским одеяломили простым; нашли такой выход: одеяла никакого не дали и завернули в мокруюпростыню, так что он через полчаса попросил отпустить его обратно в казармы.Вот его-то, совсем ещё мокрого, и посадили со мной. Просидел он дня четыре иблаженствовал, так как получал питание, арестантское, правда, но всё жепитание. Он почувствовал под ногами, как говорится, твёрдую почву. На пятыйдень за ним пришли, а через полчаса он вернулся за фуражкой, заплакал отрадости и говорит мне: «Наконец-то пришло решение относительно нас. Ссегодняшнего дня нас, зауряд-кадетов, будут сажать на гауптвахту с офицерами.За питание будем приплачивать в офицерскую кухню, а кормить нас будут толькопосле того, как наедятся офицеры. Спать будем вместе с нижними чинами и кофетоже будем получать из солдатской кухни. Табак будем получать вместе ссолдатами».