Сон фельдкурата был тревожен.

Снилось ему, что днём он исполняет обязанности фельдкурата,а вечером служит швейцаром в гостинице вместо швейцара Фаустина, которого Швейкстолкнул с четвёртого этажа.

Со всех сторон на него сыпались жалобы генералу за то, чтовместо блондинки он привёл брюнетку, а вместо разведённой, образованной дамыдоставил необразованную вдову.

Утром он проснулся вспотевший, как мышь. Желудок егорасстроился, а в мозгу сверлила мысль, что его моравский фарар по сравнению сним ангел.

Майор, который на вчерашнем утреннем заседании суда по делуШвейка исполнял обязанности аудитора, вечером пил с фельдкуратом на брудершафти клевал носом.

Никто не знал, когда и как майор ушёл от генерала. Всенапились до такого состояния, что не заметили его отсутствия. Даже сам генералне мог разобрать, кто именно из гостей говорит. Майора не было среди них ужебольше двух часов, а генерал, покручивая усы и глупо улыбаясь, кричал:

— Это вы хорошо сказали, господин майор!

Утром майора нигде не могли найти. Его шинель висела впередней на вешалке, сабля тоже, не хватало только офицерской фуражки.Предположили, что он заснул где-нибудь в уборной. Обыскали все уборные, номайора не обнаружили. Вместо него в третьем этаже нашли спящего поручика, тожебывшего в гостях у генерала. Он спал, стоя на коленях, нагнувшись над унитазом.Сон напал на него во время рвоты.

Майор как в воду канул.

Но если бы кто-нибудь заглянул в решётчатое окошко камеры,где был заперт Швейк, то он увидел бы, что под русской шинелью спят на однойкойке двое. Из-под шинели выглядывали две пары сапог: сапоги со шпорамипринадлежали майору, без шпор — Швейку.

Они лежали, прижавшись друг к другу, как два котёнка. ЛапаШвейка покоилась под головой майора, а майор обнимал Швейка за талию,прижавшись к нему, как щенок к суке.

В этом не было ничего загадочного, а со стороны майора этобыло просто осознанием своего служебного долга.

Наверно, вам случалось сидеть с кем-нибудь всю ночьнапролёт. Бывало, наверно, и так: вдруг ваш собутыльник хватается за голову,вскакивает и кричит: «Иисус Мария! В восемь часов я должен был быть на службе!»Это так называемый приступ осознания служебного долга, который наступает учеловека в результате расщепления угрызений совести. Человека, охваченного этимблагородным приступом, ничто не может отвратить от святого убеждения, что ондолжен немедленно наверстать упущенное по службе. Эти люди — те призраки безшляп, которых швейцары учреждений перехватывают в коридоре и укладывают в своейберлоге на кушетку, чтобы они проспались.

Точно такой приступ был в эту ночь у майора.

Когда он проснулся в кресле, ему вдруг пришло в голову, чтоон должен немедленно допросить Швейка. Этот приступ осознания служебного долганаступил так внезапно и майор подчинился ему с такой быстротой ирешительностью, что никто не заметил его исчезновения.

Зато тем сильнее ощутили присутствие майора в караульномпомещении военной тюрьмы. Он влетел туда как бомба.

Дежурный фельдфебель спал, сидя за столом, а вокруг него всамых разнообразных позах дремали караульные.

Майор в фуражке набекрень разразился такой руганью, чтосолдаты как зевали, так и остались с разинутыми ртами; лица у всехперекосились. На майора с отчаянием и как бы кривляясь смотрел не отряд солдат,а стая оскалившихся обезьян.

Майор стучал кулаком по столу и кричал на фельдфебеля:

— Вы нерадивый мужик, я уже тысячу раз повторял вам,что ваши люди — банда вонючих свиней. — Обращаясь к остолбеневшимсолдатам, он орал: — Солдаты! Из ваших глаз прёт глупость, даже когда вы спите!А проснувшись, вы, мужичьё, корчите такие рожи, словно каждый из вас сожрал повагону динамита.

После этого последовала длинная и обильная проповедь обобязанностях караульных и под конец требование немедленно отпереть ему камеру,где находится Швейк; он хочет подвергнуть преступника новому допросу. Вот какимобразом майор ночью попал к Швейку.

Он пришёл в тюрьму, когда в нём, как говорится, всёрасползалось. Последним взрывом был приказ выдать ключи от тюрьмы.

Фельдфебель пришёл в отчаяние от требований майора, но,помня о своих обязанностях, ключи выдать отказался, что неожиданно произвело намайора прекраснейшее впечатление.

— Вы банда вонючих свиней! — кричал он водворе. — Если бы вы мне выдали ключи, я бы вам показал!

— Осмелюсь доложить, — ответил фельдфебель, —я вынужден запереть вас и для вашей безопасности приставить к арестантукараульного. Если вы пожелаете выйти, то будьте любезны, господин майор,постучать в дверь.

— Ты дурной, — сказал майор, — павиан ты,верблюд! Ты думаешь, что я боюсь какого-то там арестанта, раз собираешьсяпоставить караульного, когда я буду его допрашивать? Чёрт вас побери! Запритеменя — и вон отсюда!

Керосиновая лампа с прикрученным фитилём, сшившая в окошечкенад дверью в решётчатом фонаре, давала тусклый свет, и майор с трудом отыскал проснувшегосяШвейка. Последний, стоя навытяжку у своих нар, терпеливо выжидал, чем,собственно говоря, окончится этот визит.

Швейк решил, что самым правильным будет представитьсягосподину майору, и поэтому энергично отрапортовал:

— Осмелюсь доложить, господин майор, арестованный один,других происшествий не было.

Майор вдруг забыл, зачем он пришёл сюда, и поэтому сказал:

— Ruht! Где у тебя этот арестованный?

— Это, осмелюсь доложить, я сам, — с гордостьюответил Швейк.

Майор, однако, не обратил внимания на этот ответ, ибогенеральское вино и ликёры вызвали в его мозгу последнюю алкогольную реакцию.Он зевнул так страшно, что любой штатский вывихнул бы себе при этом челюсть. Умайора же этот зевок направил мышление по тем мозговым извилинам, где у человекахранится дар пения. Он непринуждённо повалился на тюфяк, лежавший на нарах уШвейка, и завопил так, как перед своим концом визжит недорезанный поросёнок:

Oh, Tannenbaum! Oh, Tannenbaum,

wie schön sind deine Blätter![296]

Он повторял эту фразу несколько раз подряд, обогащая мелодиюнечленораздельными повизгиваниями. Потом перевалился, как медвежонок, на спину,свернулся клубочком и тут же захрапел.