Когда майор сообщил об этом генералу и показал на картеместо, где, согласно телеграмме, несколько дней назад пропал Швейк, генералзаревел, как бык, так как почувствовал, что все его надежды на полевой судрассыпались в пух и прах. Он подошёл к телефону, вызвал караульное помещение иотдал приказ — немедленно привести на квартиру майора арестанта Швейка.

В ожидании исполнения приказа генерал со страшными проклятиямивыражал свою досаду на то, что не распорядился повесить Швейка немедленно, насобственный риск, без всякого следствия.

Майор возражал и всё твердил что-то о законе исправедливости, которые идут рука об руку; он в пышных периодах ораторствовал осправедливом суде, о роковых судебных ошибках и вообще обо всём, что приходилоему на ум, ибо с похмелья у него сильно болела голова и он испытывалпотребность рассеяться разговором.

Когда Швейка, наконец, привели, майор приказал емуобъяснить, что произошло у Фельдштейна и откуда вообще взялась эта русскаяформа.

Швейк объяснил всё надлежащим образом, подкрепив своиположения примерами из истории людских мытарств. Когда майор спросил, почему оноб этом не говорил на допросе, Швейк ответил, что его, собственно, никто и неспрашивал. Все вопросы сводились лишь к одному: «Признаёте ли вы, чтодобровольно и без какого-либо давления надели на себя форму неприятеля?» Таккак это была правда, он ничего другого не мог сказать, кроме: «Безусловно, да,действительно, точно так, бесспорно». С другой стороны, он с огорчением отвергпредъявленное ему на суде обвинение в том, что он-де предал государяимператора.

— Этот человек просто идиот, — сказал генералмайору. — Переодеваться на плотине в русское обмундирование, бог весть кемоставленное, позволить зачислить себя в партию пленных русских — на этоспособен только идиот.

— Осмелюсь доложить, — откликнулся Швейк, — ясам за собой иногда намечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру…

— Цыц, осёл! — прикрикнул на него майор иобратился к генералу с вопросом, что теперь делать со Швейком.

— Пусть его повесят в бригаде, — решил генерал.

Час спустя Швейка под конвоем вели на вокзал, чтобыдоставить его в Воялич, в штаб бригады.

В тюрьме Швейк оставил маленькую памятку о себе, выцарапавщепкой на стене в три столбика список всех супов, соусов и закусок, которые онел до войны. Это было своеобразным протестом против того, что в течениедвадцати четырёх часов у него маковой росинки во рту не было.

Одновременно со Швейком в бригаду пошла следующая бумага:«На основании телеграммы № 469 пехотинец Йозеф Швейк, сбежавший изодиннадцатой маршевой роты, передаётся штабу бригады для дальнейшегорасследования».

Конвой, состоявший из четырёх человек, представлял собой смесьразных национальностей. Там были поляк, венгр, немец и чех; последнегоназначили начальником конвоя: он был в чине ефрейтора. Он чванился передземляком-арестантом, явно выказывая свою неограниченную власть над ним. КогдаШвейк на вокзале попросил разрешения помочиться, ефрейтор очень грубо ответил,что мочиться он будет в бригаде.

— Ладно, — согласился Швейк, — только дайтемне этот приказ в письменной форме, чтобы, когда у меня лопнет мочевой пузырь,все знали, кто был тому виной. На всё есть закон, господин ефрейтор.

Ефрейтор, деревенский мужик, испугался этого мочевогопузыря, и весь конвой торжественно повёл Швейка по вокзалу в отхожее место.Вообще ефрейтор во время пути производил впечатление человека свирепого. Онстарался выглядеть таким надутым, будто назавтра должен был получить по меньшеймере звание командующего корпусом.

Когда они сидели в поезде на линии Перемышль — Хыров, Швейк,обращаясь к ефрейтору, сказал:

— Господин ефрейтор, смотрю я на вас и вспоминаюефрейтора Бозбу, служившего в Тренто. Когда того произвели в ефрейторы, он спервого же дня стал увеличиваться в объёме. У него стали опухать щёки, а брюхотак надулось, что на следующий день даже казённые штаны на нём незастёгивались. Но что хуже всего, у него стали расти уши. Отправили его влазарет, и полковой врач сказал, что так бывает со всеми ефрейторами. Сперва ихвсех раздувает, но у некоторых это проходит быстро, а данный больной оченьтяжёлый и может лопнуть, так как от звёздочки у него перешло на пупок. Чтобыего спасти, пришлось отрезать звёздочку, и он сразу всё спустил.

С этой минуты Швейк тщетно старался завязать разговор сефрейтором и по-дружески объяснить ему, отчего говорится, что ефрейтор — этонаказание роты.

Ефрейтор ничего не отвечал, только угрюмо пригрозил, чтонеизвестно, кто из них двоих будет смеяться, когда они прибудут в бригаду.Короче говоря, земляк не оправдал надежд. А когда Швейк спросил, откуда он, тотответил: «Это не твоё дело».

Швейк на все лады пробовал разговориться с ефрейтором.Рассказал, что его не впервые ведут под конвоем, что он всегда очень хорошопроводил время со всеми конвоирами.

Но ефрейтор продолжал молчать, и Швейк не унимался:

— Мне кажется, господин ефрейтор, вас постигло большоенесчастье, раз вы потеряли дар речи. Много знавал я печальных ефрейторов, нотакого убитого горем, как вы, господин ефрейтор, простите и не сердитесь наменя, я ещё не встречал. Доверьтесь мне, скажите, что вас так мучает. Может, япомогу вам советом, так как у солдата, которого ведут под конвоем, всегда большеопыта, чем у того, кто его караулит. Или, знаете, господин ефрейтор, расскажитечто-нибудь, чтобы скоротать время. Расскажите, например, какие у вас на родинеокрестности, есть ли там пруды, а может быть, развалины замка. Вы могли бысообщить нам также, какое предание связано с этими развалинами.

— Довольно! — крикнул вдруг ефрейтор.

— Вот счастливый человек, — порадовалсяШвейк, — ведь люди всегда чем-нибудь недовольны.

— В бригаде тебе вправят мозги, я с тобой связыватьсяне стану, — это были последние слова ефрейтора, после чего он погрузился вполное молчание.

Вообще конвойные мало развлекались. Венгр беседовал с немцемособым способом, поскольку по-немецки он знал только «jawohl»[298]и «was?».[299] Когда немец что-нибудь рассказывал, венгр кивалголовой и приговаривал «jawohl», а когда умолкал, он говорил «was?», и немецначинал снова. Конвоир-поляк держался аристократом: он ни на кого не обращалвнимания и забавлялся тем, что сморкался на пол, очень ловко пользуясь большимпальцем правой руки, потом он задумчиво растирал сопли прикладом ружья, азагаженный приклад благовоспитанно вытирал о свои штаны, неустанно бормоча приэтом: «Святая дева».