— Информируйте его, — и снова заперся в своейканцелярии.

Когда дверь за ним захлопнулась, штабной писарь-фельдфебельсхватил Швейка за плечо и, отведя его к дверям, информировал следующим образом:

— Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!

И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидетькакого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам, пока наконец непоставил всё на карту.

Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языкеспросил, не знает ли господин полковник, где расположен его, Швейка, батальон имаршевая рота.

— Ты можешь со мною разговаривать по-чешски, —сказал полковник, — я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селеКлимонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи, потому что привступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты подрались на площади сбаварцами.

Швейк направился в Климонтово.

Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон насигареты, потом, ещё раз ласково простившись с ним, удалился, думая про себя:«Какой симпатичный солдатик».

Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он вспомниланалогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был полковник Гебермайер,который тоже ласково обращался с солдатами, а в конце концов обнаружилось, чтоон гомосексуалист и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожаяему дисциплинарным наказанием.

С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего села.Он без труда нашёл штаб батальона. Хотя село было большое, там оказалось лишьодно приличное здание — большая сельская школа, которую в этом чисто украинскомкраю выстроило галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.

Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесьразмещались русские и австрийские штабы, а во время крупных сражений, решавшихсудьбу Львова, гимнастический зал был превращён в операционную. Здесь отрезалиноги и руки и производили трепанации черепов.

Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберногоснаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада стояла крепкая груша;на одной её ветви болтался обрывок перерезанной верёвки, на которой ещё недавнокачался местный греко-католический священник. Он был повешен по доносудиректора местной школы, поляка, и обвинён в том, что был членом партиистарорусов и во время русской оккупации служил в церкви обедню за победу оружиярусского православного царя. Это была неправда, так как в то время обвинённогоздесь не было вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого некоснулась война, — в Бохне Замуровано, где лечился от камней в жёлчномпузыре.

В повешении греко-католического священника сыграло рольнесколько фактов: национальность, религиозная распря и курица. Дело в том. Чтонесчастный священник перед самой войной убил в своём огороде одну издиректорских кур, которые выклёвывали посеянные им семена дыни.

Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о священнике.

Один мужичок-поляк унёс домой даже старый рояль, крышкукоторого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть мебели, какводится, солдаты покололи на дрова, и только по счастливой случайности в кухнеосталась целой большая печь со знаменитой плитой, ибо греко-католическийсвященник ничем не отличался от своих римско-католических коллег, любилпокушать и любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и противней.

Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всехпроходящих воинских частей. Наверху в большой комнате устраивалось что-то вродеОфицерского собрания. Столы и стулья собирали по всему селу.

Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественныйужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю устроил дляофицеров роскошный пир. Юрайда был окружён разными прихлебателями из числаденщиков, среди которых выделялся старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубитьсвиную голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.

Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.

Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоедысмотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из которого течёт жир,издавая приятный запах шкварок. Балоун почувствовал себя, как пёс молочника,запряжённый в тележку, мимо которого колбасник-подмастерье на голове проноситкорзину со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика поспине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь противного ремня наупряжке да этого мерзкого намордника.

А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрионливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром, печёнкой.

Юрайда с засученными рукавами выглядел столь величественным,что с него можно было писать картину на тему, как бог из хаоса создаёт землю.

Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипыванияпостепенно перешли в рыдания.

— Чего ревёшь, как бык? — спросил его поварЮрайда.

— Вспомнился мне родной дом, — рыдая, ответилБалоун. — Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали колбасу.Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему своему соседу, всё один хотелсожрать… и сжирал. Однажды я обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой ибужениной, и все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору всё равнокак корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте мне попробоватьэтого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не вынесу этих страданий.

Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный, подошёлк столу и протянул лапу к куче фарша.

Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалосьпомешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали из кухни, он вотчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для ливерной колбасы, и в этом емупомешать не успели.

Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающемуБалоуну целую связку лучинок и заорал:

— Нажрись деревянных шпилек, сволочь!

Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и вторжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за неимением другогоалкоголя пили простую хлебную водку, подкрашенную луковым отваром в жёлтыйцвет. Еврей-лавочник утверждал, что это самый лучший и самый настоящийфранцузский коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тотунаследовал его от своего дедушки.

— Послушай, ты, — грубо оборвал его капитанСагнер, — если ты прибавишь ещё, что твой прадедушка купил этот коньяк уфранцузов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и держать подзамком, пока самый младший в твоей семье не станет самым старшим.