— С него тоже стащили сапоги? — полюбопытствовалШвейк.

— Стащили, — задумчиво ответил Ванек, — нонеизвестно кто, так что полковничьи сапоги мы не смогли указать в отчёте.

Повар Юрайда снова вернулся сверху, и его взгляд упал насокрушённого Балоуна, который, опечаленный и уничтоженный, сидел на лавке упечи и с невыразимой тоской разглядывал свой ввалившийся живот.

— Твоё место в секте гезихастов, — с состраданиемпроизнёс учёный повар Юрайда, — те по целым дням смотрели на свой пупок,пока им не начинало казаться, что вокруг пупка появилось сияние. После этогоони считали, что достигли третьей степени совершенства.

Юрайда открыл духовку и достал оттуда одну кровянуюколбаску.

— Жри, Балоун, — сказал он ласково, — жри,пока не лопнешь, подавись, обжора.

У Балоуна на глазах выступили слёзы.

— Дома, когда мы кололи свинью, — жалобнорассказывал он, пожирая маленькую кровяную колбаску, — я сперва съедалкусок буженины, всё рыло, сердце, ухо, кусок печёнки, почки, селезёнку, кусокбока, язык, а потом… — И тихим голосом, как бы рассказывая сказку,прибавил: — А потом шли ливерные колбаски, шесть, десять штучек, пузатыекровяные колбаски, крупяные и сухарные, так что не знаешь, с чего начать: то лис сухарной, то ли с крупяной. Всё тает во рту, всё вкусно пахнет, и жрёшь, жрёшь…

— Я думаю, — продолжал Балоун, — пуля-то меняпощадит, но вот голод доконает, и никогда в жизни я больше не увижу такогопротивня кровяного фарша, какой я видывал дома. Вот студень я не так любил, онтолько трясётся, и никакого от него толку. Жена, та, наоборот, готова былаумереть из-за студня. А мне на этот студень и куска уха было жалко, я всё хотелсам сожрать и так, как мне было больше всего по вкусу. Не ценил я этого, всехэтих прелестей, всего этого благополучия. Как-то раз у тестя, жившего на содержаниидетей, я выспорил свинью, зарезал её и сожрал всю один, а ему, бедному старику,пожалел послать даже маленький гостинец. Он мне потом напророчил, что я подохнус голоду, оттого что нечего мне будет есть.

— Так, видно, оно и есть, — сказал Швейк, укоторого сегодня сами собой с языка срывались рифмы.

Повар Юрайда, только что пожалевший Балоуна, потерял всякоек нему сочувствие, так как Балоун быстро подкрался к плите, вытащил из карманацелую краюху хлеба и попытался макнуть её в соус, в котором на большом противнележала груда жареной свинины.

Юрайда так сильно ударил его по руке, что краюха упала всоус, подобно тому как пловец прыгает с мостков в реку.

И, не давая Балоуну вытащить этот лакомый кусок из противня,Юрайда схватил и выбросил обжору за дверь.

Удручённый Балоун уже в окно увидел, как Юрайда вилкойдостал его краюху, которая вся пропиталась соусом так, что стала совершеннокоричневой, прибавил к ней срезанный с самого верха жаркого кусок мяса и подалвсё это Швейку со словами:

— Ешьте, мой скромный друг!

— Дева Мария! — завопил за окном Балоун. —Мой хлеб в сортире! — Размахивая длинными руками, он отправился на село,чтобы хоть там перехватить чего-нибудь.

Швейк, поедая великодушный дар Юрайды, говорил с набитымртом:

— Я, право, рад, что опять среди своих. Мне было быочень досадно, если бы я не мог и дальше быть полезным нашей роте. —Вытирая с подбородка соус и сало, он закончил: — Не знаю, не знаю, что бы вытут делали, если бы меня где-нибудь задержали, а война затянулась бы ещё нанесколько лет.

Старший писарь Ванек с интересом спросил:

— Как вы думаете, Швейк, война ещё долго протянется?

— Пятнадцать лет, — ответил Швейк. — Делоясное. Ведь раз уже была Тридцатилетняя война, теперь мы наполовину умнее, атридцать поделить на два — пятнадцать.

— Денщик нашего капитана, — отозвалсяЮрайда, — рассказывал, и будто он сам это слышал: как только нами будетзанята граница Галиции, мы дальше не пойдём; после этого русские начнутпереговоры о мире.

— Тогда не стоило и воевать, — убеждённо сказалШвейк. — Коль война, так война. Я решительно отказываюсь говорить о мирераньше, чем мы будем в Москве и Петрограде. Уж раз мировая война, так неужелимы будем валандаться возле границ? Возьмём, например, шведов в Тридцатилетнюювойну. Ведь они вон откуда пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и доЛипниц, где устроили такую резню, что ещё нынче в тамошних трактирах говорятпо-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те тоже не из соседней деревнипришли, а в Липницах после них пруссаков хоть отбавляй. Добрались они даже доЕдоухова и до Америки, а затем вернулись обратно.

— Впрочем, — сказал Юрайда, которого сегодняшнеепиршество совершенно выбило из колеи и сбило с толку, — все люди произошлиот карпов. Возьмём, друзья, эволюционную теорию Дарвина…

Дальнейшие его рассуждения были прерваны вторжениемвольноопределяющегося Марека.

— Спасайся кто может! — завопил Марек. —Только что к штабу батальона подъехал на автомобиле подпоручик Дуб и привёз ссобой вонючего кадета Биглера.

— С Дубом происходит что-то страшное, —информировал далее Марек. — Когда они с Биглером вылезли из автомобиля, онворвался в канцелярию. Вы помните, уходя отсюда, я сказал, что немноговздремну. Растянулся я, значит, в канцелярии на скамейке и только сталзасыпать, он на меня и налетел. Кадет Биглер заорал: «Habacht!» Подпоручик Дубподнял меня и набросился: «Ага! Удивляетесь, что я застиг вас в канцелярии принеисполнении вами своих обязанностей? Спать полагается только после отбоя». АБиглер определил: «Раздел шестнадцатый, параграф девятый казарменного устава».Тут Дуб стукнул кулаком по столу и разорался: «Видно в батальоне хотели от меняизбавиться, не думайте, что это было сотрясение мозга, мой череп выдержит». КадетБиглер в это время перелистывал на столе бумаги и для себя прочёл вслухвыдержку из одного документа: «Приказ по дивизии номер двести восемьдесят».Подпоручик Дуб, думая, что тот насмехается над его последней фразой насчёткрепкого черепа, стал упрекать кадета в недостойном и дерзком поведении поотношению к старшему по чину офицеру и теперь ведёт его сюда, к капитану, чтобына него пожаловаться.

Спустя несколько минут Дуб и Биглер пришли на кухню, черезкоторую нужно было пройти, чтобы попасть наверх, где находился офицерскийсостав и где, наевшись жареной свинины, пузатый прапорщик Малый распевал ариииз оперы «Травиата», рыгая при этом после капусты и жирного обеда.