Ночью он убедился, что русская шинель теплее и большеавстрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь обнюхивает спящего.Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет ему на ухо. На рассвете «шёпот» этотбыл прерван конвоирами, пришедшими за арестованным.

Швейк до сих пор не может точно определить, что, собственно,это был за суд, куда привели его в то печальное утро. Но что это был судвоенный, в этом не могло быть никаких сомнений. Там заседали генерал,полковник, майор, поручик, подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который,собственно говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим спички.

Допрос длился недолго.

Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейкумайор, говоривший по-чешски.

— Вы предали государя императора! — рявкнул он.

— Иисус Мария! Когда? — воскликнул Швейк. —Чтобы я предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за которогоя столько выстрадал?!

— Бросьте эти глупости, — сказал майор.

— Осмелюсь доложить, господин майор, предать государяимператора — не глупость. Мы народ служивый и присягали государю императору наверность, а присягу эту, как пели в театре, я, как верный муж, сдержал.

— Вот, — сказал майор, — вот здесьдоказательства вашей вины, и вот где правда. — Он указал на объёмистуюкипу бумаг.

Основной материал дал суду человек, которого подсадили кШвейку.

— Вы и теперь не желаете сознаваться? — спросилмайор. — Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийскойармии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в последний раз:принуждал вас кто-нибудь к этому?

— Я сделал это без всякого принуждения.

— Добровольно?

— Добровольно.

— Без давления?

— Без давления.

— А вы знаете, что вы пропали?

— Знаю; в Девяносто первом полку меня, безусловно, ужеждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое примечание о том, каклюди добровольно переодеваются в чужое платье. В тысяча девятьсот восьмом году,в июле, в старом рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплётчик Божетех сПршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень обрадовался, когдаспустя некоторое время в воду влез ещё один господин. Слово за слово,баловались, брызгались, ныряли до самого вечера. Но из воды этот незнакомыйгосподин вылез первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть ещёнемного в воде, а когда пошёл одеваться к вербам, то вместо своей одежды нашёлбосяцкие лохмотья и записку: «Я долго размышлял: брать, не брать, ведь мы такхорошо веселились, тут я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел:брать! А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они очищеныот вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В другой раз внимательнееприглядывайтесь к тому, с кем купаетесь: в воде всякий голый человек похож надепутата, даже если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того стоило.К вечеру вода самая приятная. Влезьте в воду ещё разок, чтоб прийти в себя».

Пану Божетеху не оставалось ничего другого, как дождатьсятемноты. Потом он завернулся в босяцкие лохмотья и направился в Прагу. Онстарался обойти шоссе, шёл лугами, окольными тропками и встретился сжандармским патрулём из Хухли, который арестовал бродягу и на другой день утромотвёл его в районный суд в Збраслав, ведь каждый может назваться ЙозефомБожетехом, переплётчиком с Пршичной улицы в Праге, дом номер шестнадцать.

Секретарь, который не так уж блестяще знал чешский язык,решил, что обвиняемый сообщает адрес своего соучастника, и переспросил:

— Ist das genau Prag, № 16, Josef Bozetech?[294]

— Живёт ли он сейчас там, я не знаю, — ответилШвейк, — но тогда, в тысяча девятьсот восьмом году, жил. Он очень красивопереплетал книги, но долго держал, потому что сперва прочитывал их, а потомпереплетал соответственно содержанию. Если он делал на книге чёрный обрез, тоеё не стоило читать: каждому сразу было понятно, что у романа очень плохойконец. Может, вы желаете узнать более точные подробности? Да, чтобы не забыть:он каждый день сидел «У Флеков» и рассказывал содержание всех книг, которые емуперед тем отдали в переплёт.

Майор подошёл к секретарю и что-то шепнул ему на ухо. Тотзачеркнул в протоколе адрес нового мнимого заговорщика, опасного военногопреступника Божетеха.

Странное судебное заседание протекало под председательствомгенерала Финка фон Финкенштейна, приспособившего этот суд к типу полевого суда.

У некоторых людей мания собирать спичечные коробки, а уэтого господина была мания организовывать полевые суды, хотя в большинствеслучаев это противоречило воинскому уставу.

Генерал объявил, что никаких аудиторов ему не нужно, что онсам созовёт суд, а через три часа обвиняемый должен висеть. Пока генерал был нафронте, в полевых судах недостатка у него не ощущалось.

Как иной во что бы то ни стало должен сыграть партию в шахматы,в бильярд или «марьяж», так этот знаменитый генерал ежедневно должен былустраивать срочные заседания полевых судов. Он председательствовал на них и свеличайшей серьёзностью и радостью объявлял подсудимому мат.

Сентиментальный человек написал бы, наверное, что на совестиу этого генерала десятки человеческих жизней, особенно после востока, где, поего словам, он боролся с великорусской агитацией среди галицийских украинцев.Мы, однако, принимая во внимание его точку зрения, не можем сказать, чтобы у неговообще кто-нибудь был на совести.

Угрызений совести он не испытывал, их для него несуществовало. Приказав на основании приговора своего полевого суда повеситьучителя, учительницу, православного священника или целую семью, он возвращалсяк себе на квартиру, как возвращается из трактира азартный игрок в «марьяж», судовлетворением вспоминая, как ему дали «флека», как он дал «ре», а они«супре», он «тути», они «боты», как он выиграл и набрал сто семь.

Он считал повешение делом совершенно простым и естественным,своего рода хлебом насущным, и, вынося приговор, довольно часто забывал прогосударя императора. Он не говорил «именем его императорского величества выприговариваетесь к смертной казни через повешение», но просто объявлял: «Яприговариваю вас».

Иногда он умел найти в повешении комические моменты, о чёмоднажды написал своей супруге в Вену: «…ты, например, не можешь себепредставить, моя дорогая, как я недавно смеялся. Несколько дней назад я осудилодного учителя за шпионаж. Есть тут у меня один испытанный человек — писарь. Унего большая практика по части вешания. Для него это своего рода спорт. Янаходился в своей палатке, когда, по вынесении приговора, явился ко мне этотсамый писарь и спрашивает: „Где прикажете повесить учителя?“ Я говорю: „На ближайшемдереве“. И вот представь себе комизм положения. Кругом степь, ничего, крометравы, не видать, и далеко впереди нет ни единого деревца. Но приказ естьприказ, а потому взял писарь с собой учителя и конвойных, и поехали они вместеискать дерево. Вернулись только вечером, и учитель с ними. Писарь пришёл ко мнеи спрашивает опять: „На чём повесить этого молодчика?“ Я его выругал инапомнил, что уже дал приказ — на ближайшем дереве. Он сказал, что утромпопробует это сделать, а утром пришёл бледный как полотно: за ночь, мол,учитель исчез. Меня это так рассмешило, что я простил всех, кто его караулил. Иещё пошутил, что учитель, вероятно, сам пошёл искать дерево. Как видишь, моядорогая, мы здесь не скучаем. Скажи маленькому Вилли, что папа его целует и скоропришлёт ему живого русского. Вилли будет на нём ездить, как на лошадке. Ещё,моя дорогая, вспоминаю такой смешной случай. Повесили мы как-то одного еврея зашпионаж. Этот молодчик встретился нам по дороге, хотя делать ему там былонечего; он оправдывался и говорил, что продавал сигареты. Так вот, егоповесили, но только на несколько секунд. Вдруг верёвка оборвалась, и он упал,но сразу опомнился и закричал мне: „Господин генерал, я иду домой! Вы меня ужеповесили, а, согласно закону, я не могу быть повешен дважды за одно и то же“. Ярасхохотался, и еврея мы отпустили. У нас, дорогая моя, весело!..»