Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на военныхскладах тоже были кошки, а господа из интендантства все свои делишки собмундированием сваливали на несчастных мышей.

Однако императорские и королевские кошки во многих случаяхне выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в царствованиеимператора Леопольда на военном складе на Погоржельце по приговору военногосуда были повешены шесть кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все,кто имел отношение к этому складу.

* * *

Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-точеловека в русской фуражке и в русской шинели.

Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То былодин из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса, штаб которогонаходился в Перемышле. Агент военной тайной полиции даже не дал себе трудасколько-нибудь тонко выведать тайны у Швейка.

Он начал прямо:

— Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил вДвадцать восьмом полку и сразу перешёл на службу к русским и вот так глуповлип. У русских я вызвался пойти в разведку… Служил я в Шестой киевскойдивизии. А ты, товарищ, в каком русском полку служил? Сдаётся мне, что мыгде-то встречались. В Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронти перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из каких местони были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с кем ты там служил? Мнехотелось бы знать, кто остался из нашего Двадцать восьмого полка.

Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбунезнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к маленькому окошечку,попросил его высунуть язык. Всей этой процедуре негодяй не противился, думая,что Швейк объясняется с ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк началколотить в дверь, и, когда надзиратель пришёл спросить, почему арестованный такшумит, он по-чешски и по-немецки потребовал, чтобы немедля позвали доктора, таккак человек, которого сюда поместили, бредит в горячке.

Однако это не произвело должного впечатления: за больнымчеловеком никто не пришёл. Он преспокойно остался сидеть в камере и без умолкуболтал что-то о Киеве, о Швейке, которого он, безусловно, видел маршировавшимсреди русских солдат.

— Вы наверняка напились болотной воды, — сказалШвейк, — как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то разпустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о чём другом неговорил, только об этой самой Италии, дескать, там одни болотные воды и никакихдругих достопримечательностей. Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку.Трясла она его четыре раза в год: на всех святых — на святого Иосифа, на Петраи Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта самая лихорадка, он, вродевот вас, начинал узнавать чужих, незнакомых ему людей. Ну, например, в трамваемог сказать незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого нивстретит на улице, — всех он или видел на вокзале в Милане, или выпивал сними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце. Если эта самая болотнаягорячка нападала на него, когда он сидел в трактире, он начинал узнаватьпосетителей и говорил, что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Противэтой болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал новый санитарв Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за помешанным, который целыйбожий день ничего не делал, а только сидел в углу и считал: «Раз, два, три,четыре, пять, шесть», и опять: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть». Это былкакой-то профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что сумасшедший неможет перескочить через шестёрку. Сначала санитар по-хорошему просил егососчитать: «Семь, восемь, девять, десять». Куда там! Профессор и в ус не дует,сидит себе в уголку и считает: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть». Санитар невыдержал, подскочил к своему подопечному и, когда тот проговорил «шесть», далему подзатыльник. «Вот вам, говорит, семь, а вот восемь, девять, десять». Чтони цифра, то подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он находится.Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме, профессор сразу припомнил, чтопопал туда из-за какой-то кометы. Он высчитал, что она появится через год,восемнадцатого июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета сгорелауже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим санитаром был знаком. Когдапрофессор окончательно выздоровел и выписался, он взял этого санитара в слуги.Никаких других обязанностей у него не было, только каждое утро давать господинупрофессору четыре подзатыльника, что он и выполнял добросовестно и аккуратно.

— Я знал всех ваших киевских знакомых, — неутомимопродолжал агент контрразведки. — Не с вами ли был один такой толстый иодин такой худой? Никак не припомню, как их звали и какого они полка.

— Пусть это вас не беспокоит, — успокаивал егоШвейк, — с каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых ивсех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить, потому что их насвете больше. Они, как говорится, составляют большинство.

— Товарищ, — захныкал императорский и королевскиймерзавец, — ты мне не веришь! А ведь нас ждёт одинаковая участь!

— На то мы и солдаты, — невозмутимо ответилШвейк, — для того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мынаденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идём с радостью, потомукак знаем, что наши кости не будут гнить понапрасну. Мы падём за государяимператора и его августейшую семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Изнаших костей будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уженесколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант Циммер. «Вы свинаябанда, — говорил он, — кабаны вы необразованные, вы никчёмные,ленивые обезьяны, вы своим ножищам покоя не даёте, точно они никакой цены неимеют. Если вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет полкилокостяного угля, а из целого солдата со всеми костями его рук и ног — свыше двухкило. Сквозь вас, идиоты, на сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Выи понятия не имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети будутпить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости, олухи». Я, помнится,задумался, а он ко мне: «О чём размышляешь?» — «Осмелюсь доложить, говорю, яполагаю, что костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно дороже,чем из простых солдат». За это я получил три дня одиночки.

Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чём-тодоговариваться со стражей, а та доложила канцелярии.

Вскоре за компаньоном пришёл штабной писарь, и Швейк опятьостался один.

Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышаниезаявила:

— Это мой старый товарищ по Киеву.

Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве, еслине считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.