С этими странными субъектами он никак не мог договориться ирастерялся. Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: «Wer kann deutschsprechen?»[285]

Из толпы выступил Швейк и с радостным лицом устремился кписарю, который велел ему немедленно следовать за ним в канцелярию.

Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые вносилисьфамилия, происхождение, подданство пленного, и тут произошёл забавный разговорпо-немецки.

— Ты еврей? Так? — спросил он Швейка.

Швейк отрицательно покачал головой.

— Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающихпо-немецки, еврей, — уверенно продолжал писарь-переводчик. — И баста!Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такаяеврейская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас вАвстрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, знаю… знаю,это около Варшавы.* У меня уже были неделю тому назад два еврея из Праги,из-под Варшавы. А какой номер у твоего полка? Девяносто первый?

Старший писарь взял военный справочник и принялся егоперелистывать.

— Девяносто первый полк, эреванский, Кавказ, кадры егов Тифлисе; удивляешься, как это мы здесь всё знаем?

Швейка действительно удивляла вся э??а история, а писарьочень серьёзно продолжал, подавая Швейку свою наполовину недокуренную сигарету:

— Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, еврейчик,высшее начальство. Если я что сказал, всё дрожит и прячется. У нас в армии нетакая дисциплина, как у вас. Ваш царь — сволочь, а наш — голова! Я тебе сейчаское-что покажу, чтобы ты знал, какая у нас дисциплина.

Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

— Ганс Лефлер!

— Hier! — послышался ответ, и в комнату вошёлзобатый штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был на роляхприслуги.

— Ганс Лефлер, — приказал писарь, — достаньмою трубку, возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокругстола, пока я не скажу: «Halt!» При этом ты лай, но так, чтобы трубка изо ртане выпала, не то я прикажу тебя связать.

Зобатый штириец принялся ползать на четвереньках и лаять.

Старший писарь торжествующе посмотрел на Швейка:

— Ну, что я говорил? Видишь, еврейчик, какая у насдисциплина? И писарь с удовлетворением посмотрел на бессловесную солдатскуютварь, попавшую сюда из далёкого альпийского пастушьего шалаша.

— Halt! — наконец сказал он. — Теперь служи,апорт трубку! Хорошо, а теперь спой по-тирольски!

В помещении раздался рёв: «Голарио, голарио…»

Когда представление окончилось, писарь вытащил из ящикачетыре сигареты «Спорт» и великодушно подарил их Гансу, и тут Швейк на ломаномнемецком языке принялся рассказывать, что в одном полку у одного офицера былтакой же послушный денщик. Он делал всё, что ни пожелает его господин. Когдаего спросили, сможет ли он по приказу своего офицера сожрать ложку его кала, онответил: «Если господин лейтенант прикажет — я сожру, только чтобы в нём непопался волос. Я страшно брезглив, и меня тут же стошнит».

Писарь засмеялся:

— У вас, евреев, очень остроумные анекдоты, но я готовпобиться об заклад, что дисциплина в вашей армии не такая, как у нас. Ну,перейдём к главному. Я назначаю тебя старшим в эшелоне. К вечеру ты перепишешьмне фамилии всех остальных пленных. Будешь получать на них питание, разделишьих по десяти человек. Ты головой отвечаешь за каждого! Если кто сбежит,еврейчик, мы тебя расстреляем!

— Я хотел бы с вами побеседовать, господинписарь, — сказал Швейк.

— Только никаких сделок, — отрезал писарь. —Я этого не люблю, не то пошлю тебя в лагерь. Больно быстро ты у нас, в Австрии,акклиматизировался. Уже хочешь со мной поговорить частным образом… Чем лучше свами, пленными, обращаешься, тем хуже… А теперь убирайся, вот тебе бумага икарандаш, и составляй список! Ну, чего ещё?

— Ich melde gehorsam, Herr Feldwebl![286]

— Вылетай! Видишь, сколько у меня работы! — Писарьизобразил на лице крайнюю усталость.

Швейк отдал честь и направился к пленным, подумав при этом:«Муки, принятые во имя государя императора, приносят плоды!»

С составлением списка дело обстояло хуже. Пленные долго немогли понять, что им следует назвать свою фамилию. Швейк много повидал на своёмвеку, но всё же эти татарские, грузинские и мордовские имена не лезли ему вголову. «Мне никто не поверит, — подумал Швейк, — что на свете могутбыть такие фамилии, как у этих татар: Муглагалей Абдрахманов — БеймуратАллагали — Джередже Чердедже — Давлатбалей Нурдагалеев и так далее. У насфамилии много лучше. Например, у священника в Живогошти фамилия «Вобейда».[287]

Он опять пошёл по рядам пленных, которые один за другимвыкрикивали свои имена и фамилии: Джидралей Ганемалей — БабамулейМирзагали и так далее.

— Как это ты язык не прикусишь? — добродушноулыбаясь, говорил каждому из них Швейк. — Куда лучше наши имена и фамилии:Богуслав Штепанек, Ярослав Матоушек или Ружена Свободова.

Когда после страшных мучений Швейк наконец переписал всехэтих Бабуля Галлее, Худжи Муджи, он решил ещё раз объяснить переводчику-писарю,что он жертва недоразумения, что по дороге, когда его гнали вместе с пленными,он несколько раз тщетно добивался справедливости.

Писарь-переводчик ещё с утра был не вполне трезв, а теперьсовершенно потерял способность рассуждать здраво. Перед ним лежала страницаобъявлений из какой-то немецкой газеты, и он на мотив марша Радецкого распевал:«Граммофон меняю на детскую коляску!», «Покупаю бой белого и зелёного листовогостекла», «Каждый может научиться составлять счета и балансы, если пройдётзаочные курсы бухгалтерии» и так далее.

Для некоторых объявлений мотив марша не подходил. Однакописарь прилагал все усилия, чтобы преодолеть это неожиданное препятствие, ипоэтому, отбивая такт, колотил кулаком по столу и топал ногами. Его усы,слипшиеся от контушовки, торчали в разные стороны, словно в каждую щёку емукто-то воткнул по засохшей кисточке от гуммиарабика. Правда, его опухшие глазазаметили Швейка, но их обладатель никак не реагировал на это открытие. Писарьперестал только стучать кулаком и ногами. Зато он начал барабанить по стулу,распевая на мотив «Ich weis nicht, was soll es bedeuten»[288]новое объявление: «Каролина Дрегер, повивальная бабка, предлагает свои услугидостоуважаемым дамам во всех случаях…»