обо мне подумал! Как ты мог!

Я почувствовал, как мой гнев угасает, сменяясь своей противоположностью. А Марина взяла меня за руку и виновато посмотрела в глаза.

— Геночка, ну пожалуйста, не кипятись. Это я так, проверить тебя хотела.

— Да я и не злюсь, собственно. А как представил себе на мгновение, что ты там с другим… — чуть не сдох от ревности!

На причале ударил колокол. Люди в срочном порядке стали разбирать свои вещи, и у трапа тут же образовалась очередь.

Тетя Клава помахала нам рукой, приглашая Марину, и, подхватив пожитки, вместе с Петькой направилась к трапу.

— Все, Гена. Я пошла.

— Погоди. Успеешь еще. Это только первый звонок.

Ее волосы пахли какой-то полевой травой. «Интересно, чем она голову полощет, что так приятно пахнет? Лучше всяких духов, — думал я, вдыхая этот, как мне казалось, божественный аромат. — Наверное, отваром пижмы. А может, полыни… или чабреца»?

Словно завороженный я смотрел в густую синеву Марининых глаз, держа ее за руки. А глаза ее задорно и насмешливо сверкали необыкновенными искрами, обжигающими душу. Ни у кого нет таких глаз!

Мы молчали. Я мучился, а она опять смеялась надо мной, распаляя во мне гнев и ревность. Ударил второй колокол. Она попыталась освободить руки. Но я удержал их.

— Еще минутку, Мариночка! Хоть чуточку еще постой со мной!

На палубе речного трамвая уже волновалась тетя Клава:

— Мариночко! Швидше, доню моя! Прощайтеся! Зараз вiдходить!

Марина легко и небрежно чмокнула меня в щеку и помчалась к уже пустому трапу. Взбежав на палубу, она помахала мне легкой голубой косыночкой, неизвестно каким образом появившейся у нее в руках. В ответ я помахал рукой. Как по сердцу ударил третий колокол. Матросы ловко убрали трап и задраили бортовой проход. Из динамика на капитанской рубке сухо и буднично прозвучало:

— Отдать швартовы.

Ранее я представлял себе совсем другое звучание этой команды, такой торжественной и романтичной. По моим представлениям от нее должны были приходить в трепет и матросы, и пассажиры, и провожающие. А тут так просто, как бы невзначай. Даже без восклицания. Таким тоном говорят на базаре: «С Вас три рубля».

Молодой матрос снял с кнехта кормовой швартов и швырнул его напарнику на причале. Потом точно так же был отдан и носовой. Заработал дизель, завыла сирена, и речной трамвай стал медленно отваливать от пристани.

Марина протиснулась на корму, к самому борту и смотрела на меня, то поднимая вверх свою голубую косыночку и небрежно размахивая ею, то опуская ее за бортовую сетку.

Наконец, катер развернулся и, набирая скорость, двинулся вниз по течению, унося к югу мою первую любовь. Катер уже отошел на приличное расстояние, а Марина все стояла на корме и махала мне на прощание своей легкой голубой косыночкой.

Стоя под беспощадным солнцем, я был не в силах оторвать взгляд от уходящего катера. В голове роились самые неприятные мысли. В груди что-то защемило, заныло, и меня начало мучить чувство несправедливой обиды. Как она могла бросить меня? Ведь она же знала, что я ради нее отказался от поездки с мамой в Ялту! А мне так хотелось к Черному морю! Мама и вся родня были очень удивлены, что я не хочу ехать, пытались уговорить меня. Но я твердо стоял на своем. В конце концов, от меня отстали. А вечером я сказал Марине, что в Крым не поеду, буду этот месяц с нею. Она рассмеялась:

— Ну и зря! А я бы на твоем месте с удовольствием поехала в Крым! Там так классно!

— Мне классно там, где ты.

— И мне тоже. Но у нас впереди еще много времени. А лето быстро проходит. Вот мы с мамой и Петькой скоро поедем к бабушке в Тарасовку. Гена, какие там места! Закачаешься! Бабушка живет у самого берега Днепра. Пляжик наш из окна видно. Купайся, сколько хочешь! И ни у кого спрашивать не надо! Домой ходить — только спать да хавать!

— И ты поедешь с ними, а меня бросишь? Тебе что, здесь Днепра мало?

— Почему брошу? Я же приеду.

— А я буду один, да? Ты променяешь меня на удовольствие? Да?

— Никого я не меняю. Причем одно к другому?

Я негодовал, но все же не верил, что она может поступить таким образом после того, как я отказался от гораздо большего удовольствия ради нее одной. И теперь — вот! Все это правда! Как это жестоко! Мало того, даже немного непорядочно! Мне стало ужасно жаль себя.

— Горюешь, Камыш? Ха-ха-ха! — услышал я за спиной насмешливый голос закадычного друга Вовки Родионова.

— А ты здесь как оказался? — недоумевал я.

— Да вот, приехал посмотреть, как ты вздыхать по своей Мариночке будешь! А заодно и сеструху в Херсон проводить. Ха-ха-ха! Ну, чего ты так скривился? Как будто я тебе в борщ насморкался! Ха-ха-ха! Поехали на наш Правый берег! Или ты останешься здесь, в старой части, у матери?

— Ее нет в городе. Уехала отдыхать в Ялту… — упадочническим голосом сказал я.

— Так это правда, что ты от Ялты отказался ради своей красотки? Ха-ха-ха! А она тебя так! Через левое плечо! Ха-ха-ха! Ну, Камыш!

Я резко обернулся и от злости заскрежетал зубами. Мне так хотелось залепить кулаком в эту хохочущую рожу! Но я сдержался. Все же друг, да не какой-нибудь, а самый закадычный. Ничего, я найду, как свести с ним счеты. Я умею выплачивать долги! Кроме того, это же один на один, а не при других. Тогда уж пришлось бы, пожалуй, съездить! А тут ради дружбы стерпеть не грех.

— Слушай, Родион! Я бы тебе сейчас с удовольствием в харю двинул. Но как друга прощаю тебя. Знаю, что ты это сделал необдуманно — по дурости!

— Ладно, Камыш! Поехали на Правый. Будем опять по рыбу ходить. Там на Криничке рыбаки тебя спрашивают. Дед Гордей уже весь извелся. Куда, говорит, ты Гэнку спратал? Скучно без няво!

— Это приятно. Но мне, ей-Богу, по рыбу неохота. Неинтересно стало. Было уже.

— Да ты что, Камыш?! Как раз судак клюет! Я вчера шестнадцать судаков принес! Половину продал по дороге — кучу денег выручил! Айда мороженым угощу!

— Спасибо, Родион, я сегодня уже ел мороженое.

— Да ты ж его в Днепро выкинул! Ха-ха-ха!

— Невкусное было.

— Ты удочки еще не выкинул? Целые? Завтра на утрешнюю зорьку на судака пойдем? На живца брать будем!

— Нет. Я, пожалуй, несколько дней здесь поживу. Ты там, пожалуйста, не забудь зайти к моей тете Ниле сказать