— Извините! Сквозняки кругом! — Он помолчал. — Да при таких «мелочных огрехах» ни одна работа не может быть принята! Притом еще и с оценкой «отлично»! Может быть, вы не верите? Я готов вместе с вами, уважаемыми членами комиссии и моими преподавателями снова взять на себя этот колоссальный неблагодарный труд и проверить каждую запись! Пойдемте, Иван Никанорыч! Пойдемте, говорю вам! Сами убедитесь!

Он сделал вид, будто намеревается идти обследовать корпус.

— Да никто не спорит, Валентин Аркадьевич! Но я Вам еще раз повторяю — это ме-ло-чи! Без них не бывает! Нет ничего идеального!

— Да, но таких «ме-ло-чей» только записано двести сорок три! Какая же тут, простите, к чертовой матери, премия? Тут еще пахать да пахать! Халтурите! Делаете на спех! Как говорят в Одессе — «на гихер»! Только премия у Вас на уме! А доделывает пусть Валентин Аркадьевич со своими преподавателями? Нет уж, такой ценой сдача в срок — еще хуже, чем с запозданием! Только премии вышибаем! А на качество нам наплевать! Да это же на оборонные деньги строилось! Министерство обороны я обманывать не буду! И Вам не позволю! Давайте доделаем, а потом о подписке актов поговорим! Вот — возьмите тетрадь, Иван Никанорыч! А мы, извините, пойдем. Нам работать надо! Я не хочу, чтобы мои преподаватели работали с таким же качеством, как Вы!

Председатель комиссии посмотрел на часы.

— Да! Доделать, конечно, надо. Иван Никанорович, до Дня Победы, я надеюсь, успеете? После Девятого Мая соберемся снова. Все верно! Не знаю, как Вам, Иван Никанорович, а мне, например, стыдно, что я не заметил того, что нам сейчас зачитал Валентин Аркадьевич. Все свободны. Работайте, Иван Никанорович!

Юлий Гарбузов

3 января 2002 года, четверг

Харьков, Украина

23. Пистолет

Июльское полуденное солнце беспощадно обжигало каждого, кто отваживался покинуть тень. Мы стояли под густой сенью платана, и я с грустью смотрел в глаза Марине. Подняв на меня взгляд, она нежно улыбнулась и зачем-то стала поправлять воротник моей рубашки. Тетя Клава — ее мама — и семилетний брат Петька стояли чуть поодаль, ожидая объявления посадки на речной трамвай до Тарасовки. Я вновь поймал Маринин взгляд, и ее темно-синие глазищи сверкнули каким-то особым и, как мне показалось, демоническим блеском.

— Ха-ха-ха, — смеялась она. — Ну чего ты на меня так смотришь? Ха-ха-ха-ха! Хоронишь меня, что ли?

— Мариночка, — пролепетал я, задыхаясь от волнения, — как же так? Ты уезжаешь… Бросаешь меня здесь… Я этого не переживу!

— Еще как переживешь, Геночка! Как миленький переживешь!

— Издеваешься?

— Вот увидишь — ничего с тобой не случится! Ха-ха-ха-ха!

Подбежал Петька и весело прощебетал:

— Маринка и Генка! Мама спрашивает, вам купить мороженого?

— Нет, — отмахнулся я от него, как от комара на рыбалке.

— А мне пусть купит, — кокетливо сказала Марина, — и Гене, разумеется, тоже.

— Так он же не хочет!

— Это он так, скромный очень. Давай, наминай скорее мороженое. А то сейчас посадка будет.

— Слышь, Петька! Мне, я сказал, не надо! — повторил я.

— Надо! Надо! — кричал он, убегая к матери.

Маринка опять залилась звонким смехом, от которого у меня мутился рассудок. Я смотрел на ее грациозную фигуру, красивые нежные руки, длинные, необычайно длинные черные ресницы и косы пепельного цвета. Наверное, — думал я, — именно про такие косы поется в песне: «Полюбил он пепельные косы, алых губ нетронутый коралл»… Губы у нее тоже как коралловые. Только уже не эти… «нетронутые». Я их столько целовал! Вот и сейчас поцелую. При всех! Я сгреб ее в охапку и попытался поцеловать. Но она, обычно такая нежная и ласковая, резко оттолкнула меня и гневно посмотрела мне в глаза.

— С ума сошел, что ли? Целоваться средь бела дня лезет! Да еще при всех! Прямо на глазах у мамы моей! Она мне знаешь как даст, если увидит! Ты этого хотел? Да? Чего позоришь меня на речном вокзале?! Здесь столько знакомых!

— Прости. Не мог удержаться, — оправдывался я.

— Подумаешь! Любовь свою всем показывает! Зачем они мне? Да они обо мне знаешь, что подумают! Все. Пришел, попрощался — и хватит. Пока! До конца августа!

Она резко повернулась, вознамерившись идти к матери. Но тут подбежал Петька и протянул нам по порции мороженого в вафельных стаканчиках. Она взяла. И я тоже. Машинально.

— Как? Вкусно? — спросил Петька.

— Да, очень, — ответил я, не думая.

— Ну вот! А задавался! Кричал — не хочу! — язвил Петька.

— Петро, не галди, — сказала Марина. — Нам с Геной поговорить надо.

— А вы до сих пор не поговорили? Целовались даже! Я видел!

— Ты чего брешешь? Кто целовался? Гена попрощаться хотел, а я ему — еще рано! Понял? А ну-ка чеши отсюда! А то сейчас таких чертячек надаю! — гневалась Марина.

— Да иди ты — надаю! Как залындю сейчас! — по-уличному ответил Петька.

— Что еще за слово — залындю? От кого ты его слышал?

— Отвяжись ты! Ни от кого!

Петька, не оглядываясь, пошел к матери, изнывавшей от жары в плотной тени платана у самой пристани.

— Видишь, как ты меня опозорил! Теперь маме скажет! И мне влетит. Давай, уходи. Сейчас посадка начнется.

— Прости, я не хотел. Просто мне очень грустно с тобой расставаться.

— Что я, надолго, что ли? Меньше, чем через месяц буду. У тебя друзей куча. По рыбу с Вовкой пойдешь!

— Ну их. Я больше не хочу по рыбу. Я с тобой хочу. Вот ты поедешь в свою Тарасовку, а там столько пацанов! Наверняка кто-нибудь получше меня найдется!

— Найдется, так найдется. Что ж поделаешь, если сумеет понравиться! Такая судьба, значит! — дразнила она меня.

— А-а-а… вон ты как? Чего же ты мне тогда мозги морочила? Вчера еще говорила, что любишь!

— То было вчера.

— А сегодня у тебя уже другие намерения? Успела разлюбить? Врала, значит?

Я с силой швырнул почти целый стаканчик мороженого в Днепр. Гнев захлестнул меня горячей волной, мне захотелось наговорить Марине оскорблений — штук пятьсот, не меньше. Я задыхался от злости и не находил подходящих слов. Все казались недостаточно обидными, слишком мягкими.

— Ты… Ты! Я теперь… — шипел я ей в лицо, захлебываясь от ярости.

— Все, все, успокойся ты, наконец! Кипяток! Да как я могу забыть, что ты здесь меня дожидаешься? Мне ведь и самой расставаться знаешь как неохота?! Ведь такого как ты ни у одной девчонки у нас на квартале нет. Все умирают от зависти. Я только чуть-чуть попробовала пошутить, а ты уже так