«Соня?» подумала она, глядя на спящую,свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная.Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та непонимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», — продолжала она,говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-тоочень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, —продолжал этот мужчина, — умна необыкновенно, мила и потом хороша,необыкновенно хороша, ловка, — плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можносказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу изХерубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, чтоона сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успелавыйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений,где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только былоеще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себеБориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.

31-го декабря, накануне нового 1810 года, lereveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен былбыть дипломатический корпус и государь.

На Английской набережной светилсябесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъездас красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер наподъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новыес красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины вмундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили пошумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукнуподъезда.

Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж,в толпе пробегал шопот и снимались шапки.

— Государь?… Нет, министр… принц… посланник…Разве не видишь перья?… — говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучшедругих, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож тоговремени.

Уже одна треть гостей приехала на этот бал, ау Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовленияодевания.

Много было толков и приготовлений для этогобала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено,платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.

Вместе с Ростовыми ехала на бал МарьяИгнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтаяфрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшемпетербургском свете.

В 10 часов вечера Ростовы должны были заехатьза фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, аеще барышни не были одеты.

Наташа ехала на первый большой бал в своейжизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась влихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, былиустремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше.Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масакабархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлахс розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque[по-гречески].

Все существенное уже было сделано: ноги, руки,шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены инапудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки сбантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже;но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом внакинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнатыи, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую подбулавкой ленту.

— Не так, не так, Соня, — сказала Наташа,поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспелаотпустить державшая их горничная. — Не так бант, поди сюда. — Соня присела.Наташа переколола ленту иначе.

— Позвольте, барышня, нельзя так, — говорилагорничная, державшая волоса Наташи.

— Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.

— Скоро ли вы? — послышался голос графини, —уж десять сейчас.

— Сейчас, сейчас. — А вы готовы, мама?

— Только току приколоть.

— Не делайте без меня, — крикнула Наташа: — выне сумеете!

— Да уж десять.

На бале решено было быть в половине одиннадцатого,a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.

Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке,из-под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежалак Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, онаприколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала кдевушкам, подшивавшим ей юбку.

Дело стояло за Наташиной юбкой, которая быласлишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, сбулавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала навысоко-поднятой руке всё дымковое платье.

— Мавруша, скорее, голубушка!

— Дайте наперсток оттуда, барышня.

— Скоро ли, наконец? — сказал граф, входяиз-за двери. — Вот вам духи. Перонская уж заждалась.

— Готово, барышня, — говорила горничная, двумяпальцами поднимая подшитое дымковое платье и что-то обдувая и потряхивая,высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.

Наташа стала надевать платье.

— Сейчас, сейчас, не ходи, папа, — крикнулаона отцу, отворившему дверь, еще из-под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо.Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке,чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.

— Ах, папа, ты как хорош, прелесть! — сказалаНаташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.

— Позвольте, барышня, позвольте, — говориладевушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другуюпереворачивая языком булавки.

— Воля твоя! — с отчаянием в голосе вскрикнулаСоня, оглядев платье Наташи, — воля твоя, опять длинно!

Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться втрюмо. Платье было длинно.

— Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, —сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.