как призыв в армию на него переставал распространяться. Розыском лиц, самовольно оставивших военную службу, – дезертиров – республиканские власти тоже не занимались. Полевых, строевых и прочих военных уставов, как и присяги на верность, не существовало. Военные приветствия не были обязательными; обязательной униформы с единообразными знаками различия тоже не было. Республиканские воины облачались кто во что горазд: в кожаные куртки, френчи, плащи (пончо); на головах были береты, пилотки, кепки, фуражки, шляпы (летом), каски (очень редко). Если одни республиканские военачальники объезжали позиции в лимузинах, то другие делали то же самое по-пролетарски – на мотоциклах или даже велосипедах (см. ниже). Словно в дни Парижской коммуны или в РККА в 1918–1919 годах, в тыловых формированиях республиканской армии, равно как и на передовой, царило то, что называют свободой дискуссий. «Право говорить имел каждый, и никого нельзя было лишать слова» – вспоминали ошарашенные советские офицеры (то же самое наблюдалось и в тылу). То, что некоторые республиканские командиры, вроде одного из защитников Мадрида – полковника Мангады, практиковали и пропагандировали нудизм, никого не шокировало. С широко толкуемыми правами и свободами человеческой личности неизбежно сочетались винтовки без затворов, пулеметные и орудийные замки без смазки, неисправные автомобильные моторы и ненакачанные шины. Зимой и весной окопы и траншеи на республиканских позициях было невозможно отличить от ям, наполненных водой. Казалось, что бойцы размещались в них только при появлении начальства – или корреспондентов с фотоаппаратами и кинокамерами. Общей атмосферой свободы и прав личности пользовались и офицеры. Многие строевые республиканские командиры подолгу и безнаказанно находились в тылу под предлогом ожидания «нового назначения».

Организации Народного фронта сильно напоминали губернаторов и легислатуры американских штатов 1860‑х годов: они охотно пользовались самочинно присвоенным правом выдвигать командные и комиссарские кадры, прикрываясь ссылками на мнения и требования «общественности». Конечно, Военному министерству принадлежало незыблемое право утверждать или отклонять кандидатуры. Но отказ в утверждении неминуемо порождал дополнительные межпартийные конфликты, часто перераставшие в разнузданную газетную/митинговую перебранку. Поэтому вплоть до 1938 года в Республике сохранялись партийные военные формирования.

Иначе говоря, республиканские вооруженные силы, за некоторыми заметными исключениями, сильно напоминали военный дилетантизм Парижской коммуны. Замену негибких и в очень многом бесчеловечных казарменных порядков гуманной установкой «свободы человеческой личности», из которой органически проистекала «организованная недисциплинированность», следует считать капитальной причиной неспособности Республики подавить военный мятеж в первые месяцы войны, когда на ее стороне было большое численное превосходство, господство на море и в воздухе и неподдельное воодушевление масс.

Однако Республика сумела создать и содержать многочисленную военную силу. К 1938 году она насчитывала от 1 000 000 до 2 000 000 человек[76]. Не менее половины из них находилось на линии огня. В пересчете на душу населения Народный фронт мобилизовал не меньше солдат, чем Совнарком в России. Но боевые качества этой массы (кроме немногочисленной авиации, в которой длительное время преобладали советские летчики) обесценивались общей недисциплинированностью, изобилием политических дебатов (особенно во флоте) и доморощенными артиллеристами и танкистами, не умевшими ни управлять техникой, ни тем более грамотно применять ее на поле сражения.

Иностранные (в том числе советские) наблюдатели не без удивления отмечали, что очень многие граждане Республики охотно подчинялись мобилизациям, не имевшим обязательного характера. Поражало, что доля лиц, не являвшихся на призывные пункты, долго оставалась весьма низкой, хотя прятаться было легко и безопасно. А между тем объяснение феномена было элементарным – военная служба перестала быть пугалом.

«Чистая демократия» на призывных пунктах и в военных городках, на линии огня и на рабочем месте, разумеется, воспрепятствовала действенному использованию Республикой ее военного и производственного потенциала. Однако она же помогла сторонникам Республики сохранять права и достоинство личности. Не было социальной и психологической пропасти между рядовым и командиром, между обыкновенным рабочим и субсекретарем министерства (заместителем министра). В настоящее время Испания пожинает долгосрочные плоды этого явления – в частности, демократизацию армии и всей общественной жизни после демонтирования диктатуры Франко.

Армия и флот Республики не стали заложниками государственной политики. Когда в начале 1939 года физические и психологические ресурсы социума были исчерпаны голодом, болезнями, поражениями и отступлениями, многие военные руководители Республики – Буиса, Касадо, Менендес, Эскобар – отказались продолжать неравную борьбу и потребовали у правительства немедленного заключения мира. И большинство солдат, матросов и летчиков не выступило против «капитулянтов». Под руководством полковника Касадо военные вышли из повиновения правительству, совершили государственный переворот, увели республиканский военно-морской флот в Бизерту[77] в Северной Африке и затем открыли фронт перед неприятелем. Республиканское правительство бежало во Францию, разделив участь правительств Деникина и Врангеля и обещав «продолжить борьбу из-за границы»[78]. Это стало концом Гражданской войны и республиканской Испании. Вторая Испанская Республика погибла вслед за Первой. Но, с другой стороны, разрушение гражданского общества и страны, уже дошедшее до опасной черты, было прекращено.

Несмотря на военные действия, граждане Республики в течение войны по-прежнему пользовались правом свободно покидать Испанию. Правда, Париж дважды закрывал франко-испанскую границу, но затем снова открывал ее, а морские границы юридически оставались открытыми. Критическое отношение к Республике не было основанием к запрету на эмиграцию. При Народном фронте испанцы так и не узнали, что такое «разрешение на выезд» или «запрет на выезд». Как и до июльского мятежа, заграничные визы можно было беспрепятственно получать в иностранных посольствах и консульствах. Поэтому в ходе войны значительная часть буржуазии и интеллигенции по собственному почину покинула страну (многие – на иностранных гражданских пароходах и военных судах)[79]. На протяжении двух лет республиканская территория прямо-таки кишела иностранными визитерами[80].

Как было сказано ранее, буржуазия, особенно в Каталонии и Бискайе, не подвергалась физическому истреблению, а также насильственному изгнанию. Свободное проживание на республиканской территории (Мадрид, Аликанте, Сантандер) крупных и средних собственников, которым ничего не стоило словесно заявить о лояльности к Республике, поражало прибывавших в Испанию советских граждан, успевших привыкнуть к совсем другому обращению с «угнетателями трудового народа». Республика не прибегала к репрессиям против родственников лиц, причастных к мятежу. Их не пытались делать заложниками. Родственникам мятежников республиканцы зачастую разрешали выехать за границу или же высылали их на мятежную территорию.

Иногда республиканские органы власти препятствовали самочинным экстремистским расправам над духовенством, активистами Фаланги и другими лицами, стоявшими на антиреспубликанских позициях. На протяжении войны видные деятели Республики – «чистый» республиканец президент Асанья, социалист военный министр Прието, баскский националист президент Бискайи Агирре – устно и письменно призывали республиканцев к отказу от убийств и мести.

Несмотря на военно-фалангистский мятеж и иностранную интервенцию, Испанская Республика не создала чрезвычайных судов.