Она достала из рюкзака флейту и коснулась губами мундштука.Звук получился легким, щекочущим, едва уловимым. Бронзовые крылья на груди уДафны потеплели. До чего же приятно, что флейта вновь ее слушается!

Лоб Зозо разгладился. Она воздела глаза к потолку,жизнерадостно подумав, что такое количество трещин на штукатурке иметь простонеприлично. Настолько неприлично, что в этом есть приятный вызов общественномумнению.

– Ну хорошо, пусть так. Сынок, но где ты будешь жить?Конечно, можно постелить Эде в ванной поролон, но, боюсь, этому эгоисту нехватит душевного благородства туда перелечь. Допустим даже, мы вдвоем сумеемего переорать! Но тогда он станет запираться и из вредности никого не пуститпочистить зубы! – сказала она обеспокоенно.

– Пока что нас не выселяют из гимназического общежития.Комнаты нам оставили. Месяца три в запасе еще есть, – успокоил матьМефодий.

Зозо кивнула с явным облечением. Человек верит в двухслучаях: когда действительно верит и когда втайне ощущает, что недовериенарушит его душевное равновесие.

– Все равно с этим надо что-то решать! – сказалаона сдающимся голосом человека, который уже отодвинул проблему на второй план.

Мефодий с Дафной просидели у Зозо еще минут двадцать и сталипрощаться. В коридоре обнаружилось, что Депресняк, неосторожно оставленный водиночестве, прогрыз шины у велосипеда Эди и разодрал когтями седло. Утешалотолько то, что Эдя на велосипеде все равно не ездил. Велосипед так и стоял надгробнымпамятником здоровому образу жизни.

– Я сто раз говорила Эдьке: не катаешься – продай! А онмне: тогда пакеты не на что будет вешать! Вот пусть и вешает теперь, руль-тоостался! – мстительно заявила Зозо.

– Простите его! Он не хотел! – извинилась Даф, сдосадой отлавливая пытавшегося ускользнуть кота. – Он жертва собственныхстрастей!

«Жертва страстей» упрямо болталась у нее в руке, компенсируянедостаток интеллекта избытком характера.

Напоследок Зозо заставила сына поклясться, что они будутхорошо питаться. Если надо, она сама станет им готовить. Правда, не сегодня ине завтра, но не позднее пятницы точно.

– Запомните: горячий суп каждый день! Хуже гастрита вшестнадцать лет может быть только облысение в двадцать два, – крикнулаЗозо в закрывающиеся двери лифта.

Даф нажала кнопку первого этажа. Кнопка была вдавленная,блестела от множества прикосновений. Лифт дернулся и стал медленно опускаться,задумчиво скрипя. Мефу вспомнилось: когда ему было лет восемь, он постоянноопасался, что лифт сорвется в шахту. Или что у него оторвется дно. Ох уж этидетские страхи! Ты маленький, и страх маленький. Ты растешь, и страх растетвместе с тобой, не уставая менять личины, приобретая все новые формы. Всякийвчерашний страх смешон. Всякий сегодняшний ужасен. Вот и теперь забавновспоминать, но тогда, шагая в кабину лифта, он ощущал себя по меньшей мерелетчиком, которому надо катапультироваться из горящего самолета.

– Уф! Предупреждал я тебя: не надо было ничегоговорить! Ну хлебнули чайку, хвостиком повиляли и свалили! К чему грузитьчеловека, который вообще не в теме? – заявил Меф.

– Не сказать маме правду? – удивилась Даф.

Меф поперхнулся.

– По-твоему, мы ей сказали правду? – спросил он.

Даф сменила тему. Она и сама в глубине души сомневалась, чтоправда в таком усеченном виде сильно отличается от лжи. Разве что стремлениемвообще что-то сказать.

– Слушай, а твоя мама в самом деле смогла бы встатьперед Глумовичем на колени? – спросила она.

Меф вознегодовал:

– Зозо? Да никогда! Она гордая! Она, может, и пошла бы,искренне думая, что будет умолять, но по ходу дела случилось бы так, что уГлумовича сам собой возник фонарь под глазом… Кстати, он ведь менядействительно отчислил, собака такая!

– Думаешь, это Арей сказал Глумовичу, что ты бросилмрак? – задумчиво спросила Дафна.

– Как бы не так! Так тебе Арей и кинется шептать в ушкоГлумовичу! Тоже мне друга нашел. Кто-то из комиссионеров небось наквакал, чтобынагадить.

Они прошли мимо почтовых ящиков и вышли на улицу. Двордетства показался Мефу неожиданно маленьким и сдавленным. Он попыталсяразобраться отчего, но так и не разобрался. То ли двор действительно сузился,то ли он сам вырос.

Меф вспомнил детство. Жаркий воздух, поднимавшийся снизу, откаменного тела дома, когда он распахивал окно. Узкая клетка двора, отчеркнутаяот улицы линией кустарника. Ржавая горка с единственной яркой полосой в центре,до блеска отполированной множеством штанов. Песочница, похожая на проплешину, вкоторой копались, конкурируя, дети и кошки. Каждую весну в песочницу навозилигоры песка, а к осени песок таинственным образом исчезал. Площадки у лифтов,пахнущие супом, и сами лифты, пахнущие машинным маслом и тогда еще новойрезиной. Скрип и резина сливались и были неразделимы в сознании.

– А у меня действительно маленькие негениальные уши скрошечной мочкой? – спросил Меф неожиданно.

Дафна посмотрела на его уши. Вначале на одно ухо, а затем,заставив Мефа повернуться, на другое.

– По-моему, уши как уши. С другой стороны, я никогда невидела ушей гениев и не могу сравнивать объективно, – осторожно сказалаона.

Меф улыбнулся. Светлым стражам вопросов лучше не задавать.Они слишком честны, чтобы льстить.

Асфальт был залит солнцем. В большой луже посреди парковкирасплывалось красивое, радужное бензиновое пятно. Через лужу были проброшеныкирпичи и доски. Меф жадно оглядывался. Ему казалось, он хорошо знает район, вкотором вырос. Да и как могло быть иначе? Он жил здесь в возрасте, когдачеловека тянет изучить и облазить все, куда можно забраться в принципе.

Не только официальный и скучный взрослый мир, по которомупролегают неизменные «правильные» тропы – асфальтовые дорожки, остановки,магазины, но и мир тайный, неофициальный, сокрытый. Подвалы, пахнущие сытной игустой сыростью. Чердаки с таинственными бомжачьими матрацами, на которыхникогда никого нет, и белыми разводами голубиного помета на балках.Просмоленные крыши гаражей, от которых легко отколупываются похожие напластилин мягкие капли, которые под видом «жувачки» сосватываются в щербатыйрот доверчивому младшему товарищу.