Когда Тито осознал опасность укрепления в Чехословакии «антисоциалистических элементов», между 9 и 11 августа 1968 г. он посетил Прагу; во время этого визита на переговорах с Дубчеком и его соратниками он призывал к осторожности и в то же время на пресс-конференции открыто защищал процесс демократизации. Конечно же, он был встречен с триумфом, со спонтанными манифестациями народа, который видел в нем сторонника Пражской весны, и не без оснований, поскольку в последующие дни он с румынским президентом Чаушеску приложил все силы, чтобы не произошло военного вмешательства Варшавского пакта, направленного против Дубчека и его сторонников. Тито провел ряд телефонных разговоров с Брежневым, Кадаром и другими руководителями партий, которые ему обещали, что вмешательства не будет[2123]. Но эти разговоры уже не могли повлиять на развитие событий.

21 августа силы Варшавского пакта, за исключением Румынии, вторглись на территорию Чехословакии и заняли Прагу, где якобы началась «контрреволюция» и было необходимо во имя международной солидарности оказать помощь братской республике. Эта вооруженная «защита социалистических достижений» породила в Югославии страх перед опасностью непосредственной военной угрозы. Уже в последующие два дня правительство СФРЮ и ЦК СКЮ решительно осудили военное вмешательство и заклеймили его как «агрессию», «интервенцию», «оккупацию» и «грубое вмешательство во внутренние дела ЧССР». Пять государств, которые участвовали в этом, и прежде всего Советский Союз, они упрекнули в том, что была совершена попытка воспрепятствовать развитию социализма в ЧССР, и в первую очередь развитию социалистической демократии. Тито заявил, что абсурдно говорить о «контрреволюции», которой не было, поскольку он сам в этом убедился во время своего недавнего визита в чешскую столицу. Для него вмешательство Варшавского пакта было еще более болезненным, поскольку в последние годы он часто говорил, что недоверие к СССР – это последствия империалистической пропаганды западных сил. «Я, как мог, помогал, чтобы это исправить. Я хотел доверия – а теперь всё это разрушено»[2124]. В заявлении для радио и телевидения Тито не скрывал своего разочарования: «Вторжение иностранных военный частей в Чехословакию без приглашения и одобрения законного правительства нас глубоко опечалило. Этими действиями разрушена, попрана суверенность социалистического государства и нанесен тяжелый удар социалистическим и передовым силам в мире»[2125].

Нигде, за исключением Чехословакии, крушение «социализма с человеческим лицом» не имело такого отклика, как в Югославии. Начались общественные протесты, жесткая медийная кампания против СССР, который был обвинен в неосталинских методах и великорусском шовинизме. Из Москвы и других столиц Варшавского договора отвечали, что югославы с антисоветской пропагандой полностью созвучны с Западом и мaоистскими схизматиками. Это не убедило Тито и его соратников смириться, напротив, был принят ряд мер для подготовки населения к возможному нападению. Их страх еще больше укрепился после дипломатической ноты, которую 30 августа посол Иван Бенедиктов по поручению правительства и ЦК КПСС передал Тито. В ней московское правительство резко нападало на Югославию из-за ее антисоветской и антисоциалистической деятельности и поддержки «контрреволюции»[2126]. ЮНА ввела самую высокую степень боевой готовности, дошло до частичной мобилизации, у границы с Венгрией и Болгарией были поставлены приграничные кордоны, аэродромы были снабжены всем необходимым для предотвращения посадки вражеских самолетов, и в большинстве городов были организованы учения ночной тревоги. В этих условиях Тито попытался организовать конференцию тех европейских левых партий, которые не имели отношения к вторжению в Чехословакию, и для этого установил связь с КП Италии, Франции, Австрии, Швеции, а также с социалистическими и социал-демократическими партиями Западной и Северной Европы. С этой же целью он собирался собрать совещание неприсоединившихся государств, но попытка не удалась, поскольку Объединенная арабская республика и Индия не осудили советского нападения. Насер, к большому разочарованию Тито, в самый критический момент целые две недели отказывался принимать югославского посла Данило Лекича[2127].

Осенью 1968 г. международные отношения еще обострились из-за заявления Леонида Брежнева, что глобальные интересы коммунистической общности важнее суверенитета отдельных государств. Газета Правда уже 26 сентября передала его мысль: «Каждая коммунистическая партия ответственна не только перед своим народом, но и перед всеми социалистическими странами, перед всем коммунистическим движением. Кто об этом забывает, подчеркивая лишь самостоятельность, независимость коммунистических партий, тот впадает в односторонность, отклоняясь от своих интернациональных обязанностей То или иное социалистическое государство, находящееся в системе других государств, составляющих социалистическое содружество, не может быть свободным от общих интересов этого содружества»[2128]

Новая «доктрина» имела для югославов угрожающий оттенок, поскольку было нетрудно догадаться, что она была направлена против них. Советский посол в разговоре с Тито отметил, что заявление не касается Югославии, но это едва ли успокоило последнего. Его требование, чтобы было сделано открытое заявление об этом, Советский Союз отклонил. Разгорелась активная полемика в прессе, которая, конечно же, не способствовала разъяснению понятий, хотя советская печать вместе с печатью стран-сателлитов утверждала, что тезис об «ограниченном суверенитете вымысел буржуазной пропаганды, который позаимствовали ревизионисты» [2129].

Как и после конфликта со Сталиным, Тито был вынужден снова искать защиты на Западе, который проявлял в то время благосклонность к Югославии, поскольку уже не мог защитить Чехословакию. Американский президент Линдон Джонсон сделал заявление в поддержку ее независимости и целостности и направил заместителя государственного секретаря из Госдепартамента Николаса Катценбаха с визитом в Белград. Даже де Голль был удивлен решимостью югославов сопротивляться возможному вторжению Советского Союза. Когда, после десятидневного ожидания аудиенции, де Голль принял чрезвычайного представителя Тито, который просил его о поддержке, в ходе беседы он по-старчески задремал. Однако, когда он понял, о чем идет речь, сразу пришел в себя: «Это фантастика, это существенно! Сегодня Тито единственный человек в Европе, который способен говорить так», – воскликнул старый вояка и ударил ладонью по столу[2130].