Во второй половине 1960-х гг. повсеместно в Югославии стал подниматься национальный вопрос.

Уже осенью 1966 г. можно было снова услышать требования словенцев и македонцев относительно равноправия их языков в союзных органах[2144]. В конце 1966 и в начале 1967 г. дошло до открытого спора с болгарами относительно Македонии, который изначально вспыхнул между историками двух народов, при этом македонцы упрекали соседа, что он проводит денационализаторскую политику в отношении македонского меньшинства в Ширине, и требовали, чтобы правительство в Софии признало национальную автономию. Болгары об этом ничего не хотели слышать, поскольку отрицали существование отдельного македонского этноса, считая его лишь ветвью своего народа. В последующие два года полемика усилилась, достигла острой фазы и не утихала вплоть до смерти Тито вопреки временным попыткам примирения[2145]. Поскольку македонцы стремились укрепить свою национальную идентичность, они, начиная с войны и далее, пытались сделать свою церковь автокефальной, что в православном мире традиционно является важнейшим атрибутом государственности. Пока у власти был Ранкович, было невозможно, чтобы эти желания услышали, ведь он считался защитником Сербской православной церкви, в рамках которой находились македонские епархии. Почти год спустя после его падения, 18 июня 1967 г., македонцы получили разрешение коммунистических властей отделиться и избрать своего патриарха. Сербская православная церковь этому сильно противилась, поскольку якобы речь шла о дополнительном ударе по югославянской идее, однако у нее ничего не получилось. Она никогда не признавала македонской автокефалии, впрочем как и патриарх в Константинополе[2146].

Тито с озабоченностью следил за ростом национализма. На IV Пленуме ЦК СКЮ в феврале 1967 г. он четко сказал: «.мы не позволим расширения деструктивных лозунгов, национальной нетерпимости и шовинизма, что иногда происходит в наших школах и в других областях нашей общественной жизни»[2147]. Однако вопреки этому предупреждению уже месяц спустя вспыхнул языковой конфликт между сербами и хорватами, который нес в себе еще большую разобщающую силу, нежели сербско-македонский церковный спор. Корни этой ссоры уходили в 1954 г., когда, согласно указу партийного руководства, в Нови-Саде встретились представители двух руководящих культурных образований: Матицы сербской и Матицы хорватской и достигли соглашения, которым подтвердили существование сербско-хорватского или хорватско-сербского языка, который имеет два диалекта: «иековский» и «ековский» (например: mleko или mlijeko), и два способа написания: кириллицу и латиницу. Однако в последующие годы оказалось, что в едином языковом пространстве (Сербия, Хорватия, Босния и Герцеговина и Черногория) в ущерб хорватскому всё же распространялся сербский вариант. То, что латиница начала вытеснять кириллицу, хорватам не служило утешением. Начали говорить, что они жертвы сербских гегемонистских стремлений, цель которых сводилась к тому, чтобы хорватская культура и язык растворились в югославянской общности с сербским оттенком[2148].

По предложению видных членов Югославянской академии наук и искусств и не без благословления Бакарича в Загребе в апреле 1967 г. была опубликована «Декларация о названии и положении хорватского литературного языка», которую, помимо представителей восемнадцати культурно-научных учреждений, подписал также Мирослав Крлежа. Хотя после падения Джиласа он был одним из главных интеллектуалов в кругу Тито, подобно Максиму Горькому в кругу Ленина, и поэтому пользовался большим уважением, очевидно, в вопросе о Декларации он не посоветовался с Тито[2149]. В упомянутом заявлении виднейшие хорватские интеллектуалы в первую очередь предлагали поправку к статье конституции, которая провозглашала единство сербско-хорватского и соответственно хорватско-сербского языка и предлагала необходимое разделение. Начался огромный скандал, какого довоенная Югославия еще не знала. Сербы ответили со всей ожесточенностью и даже требовали, чтобы тех, кто подписал декларацию, посадили в тюрьму. (Бакарич этому воспрепятствовал, причем вышел из игры и отсеял наиболее сомнительных из оставшихся)[2150]. В ответ на хорватские требования белградский писатель Антоние Исакович вместе с другими интеллектуалами обнародовал «Предложение для размышлений», в котором развил великосербские идеи и, помимо прочего, утверждал, что в Хорватии необходимо открыть школы для сербского меньшинства, в которых бы употреблялась кириллица[2151]. Главной мишенью нападок был, конечно же, Крлежа, обвиненный в том, что он «бастион великохорватства». Поскольку было необходимо разрядить обстановку, Крлежа в разговоре с Тито решил попросить о своей отставке из ЦК СКХ, которую сразу же приняли[2152]. В тот же день ему позвонил Тито и пригласил на ужин на Бриони. Писатель, чей лозунг был «Береги голову», конечно же, принял приглашение[2153].

После падения Ранковича сербы столкнулись не только с хорватами, но и в еще большей степени с мусульманами как в Боснии и Герцеговине, так и в Косово. Босняки, славяне по происхождению, долгое время после войны не имели возможности создать свою этническую группу, поскольку власти признавали лишь их религиозную идентичность. Только в январе 1968 г. они были провозглашены одним из государствообразующих народов Федерации, причем в Белграде ходили слухи, что Тито сделал это, поскольку хотел заручиться симпатией арабского мира[2154]. Сильно обеспокоенные сербы были уверены, что речь идет о попытке сломить мощь православия на Балканах и что маршал вместе с Карделем планомерно осуществляет идею Коминтерна о развале Югославии[2155]. Упомянутое мнение подкрепило то, что после падения Ранковича прекратилось давление УГБ на албанское меньшинство в Косове, но это местных албанцев не удовлетворило, ведь они хотели большей независимости от Белграда. В Приштине и других городах края 27 ноября 1968 г., накануне Дня флага – национального праздника Албании, и непосредственно перед югославским государственным праздником, вспыхнули студенческие демонстрации, которые переросли в первое народное восстание и в следующем месяце перекинулись на соседний город Тетово в Македонии[2156]. Демонстранты выкрикивали и писали на транспарантах лозунги: «Требуем конституцию!», «Да здравствует Энвер Ходжа!», «Требуем объединения с Албанией!»[2157] Восстание, которое, возможно, организовала Тирана, было потоплено в крови, затем последовали широкие реформы управления в пользу «шиптаров», что временно их успокоило, но не удовлетворило. Так или иначе, они остались уверенными в том, что политически и экономически находятся в колониальной зависимости от Белграда[2158]. Сербы это хорошо знали: «Мы дали им национальные кадры, университет, албанский флаг, язык – чего они еще хотят?» – вопрошали они. «Албанцам мы скажем, что будем защищать Косово с танками»[2159]. В Сербии, конечно же, начался подъем национализма: в 1968 г. Рождество было, например, отпраздновано так основательно, как не праздновалось с 1941 г. «Православием мы подтверждаем, что мы сербы», – писал Добрица Чосич и отмечал, что всё больше тех, кто из-за разочарования в Югославии воскрешает идею «великой Сербии»[2160].