кровавились белые стаканы телеграфных столбов, проволока золотилась. Хрустел щебень под ногами, на дорогу падали большие тени. Сбились ряды, растянулись. Неумолчно вполголоса рассказывал кто-то позади, поддакивал другой. Назойливо долетали слова, кружились, пропадали. Не хочется говорить в такую пору, помолчать хорошо. Кажется, будто все это уже было когда-то, только когда?

Небо сгущалось, меркло, когда на дороге стала деревня. Отделилась разведка, быстро ушла вперед. Избы слились в одну кучу, ближе прижались друг к другу, покорно ожидая неизвестной судьбы. Выстроились роты, подтянулись ряды, прибавили шаг. В деревне не было красных, и крестьяне попрятались. Босая девчонка в белом платке стала посередине улицы и с пальцем во рту пристально, исподлобья уставилась на нас.

– Проглядишь глаза, егоза, на парней зариться будет нечем!

– Белые пришли, – заголосила вдруг девчонка, со всех ног убегая.

Что-то пропало в окне. В калитку со двора выглянул мальчишка в большом, упавшем на уши картузе.

– Где староста у вас, парнишка?

– Какого старосту вам?

– Да ты что, старосту не знаешь, брат!

– Староста у нас помер, теперь председатель.

Вынырнул, как из-под земли, лохматый мужик, подвернулся, завертелся, заюлил, словами засыпал:

– Малый он, не смыслит. Что староста, что председатель – ему одно. А вам что надо?

– Подводы сменить, отец.

– Всех коней угнали, вот те бог! Какие там подводы – у Ивана Митрича разве.

Погладил бороденку и снял шапку, повертел ее в руках, крякнул и громко, через улицу, крикнул:

– Кобыла у Ивана Митрича где?

– Где? В подводах, чай, сам же назначал, – звонко, по-бабьему откликнулось напротив.

Мужик почесал затылок, надел шапку опять и развел руками.

– Вот слушай: чтобы подводы были, не то искать пойдем сами.

Издали тихий, как вздох, донесся орудийный выстрел. Дрогнуло, пронеслось, загрохотало. Снова ухнуло, заухало. Улицу вымело. За темными полями мигали зарницы, небо бороздили снаряды долгими полетами. Мы переходили с места на место, вышли за деревню, путаясь в заграждениях, зашли за гумно. Высоко в воздухе лопалась, сверкая, шрапнель: с грохотом рвались где-то в стороне гранаты. Кто-то закурил. Из скрещенных ладоней вырвалось неожиданно белое пятно света и озарило снизу лицо.

– Вот оно, брат, как. А ты думал, голыми руками возьмешь? Нет, брат!

– Ничего. Вот танки придут, мы им покажем.

– А ты их видал, эти самые танки? То-то и оно, брат, не то еще будет.

– Прорицатель какой, сущая ворона. А на черта нам эти танки, без них обойдемся!

Над головами завыло жутко, близилось, росло, ткнулось – настало пустое мгновение, втянулись головы в плечи, ожидая удара. Оглушительно рванул за гумном разрыв, затряслась земля. Тяжелое безмолвие окутало деревню, упала ночь.

– Вот и все, а ты испугался.

– Погоди, брат, и ты попугаешься.

Набились в избу, с краю. Неровно, трепетно светилась лучина, завертываясь красным углем, вспыхивала в большом зеркальном трюмо. Надрываясь, плакал ребенок, и молодуха, почти девочка, с веснушчатым лицом, подкачивала и уговаривала, то с сердцем бранила его. В углу копошился над сбруей широкий мужик.

– Вы добровольцы, надо быть?

– Добровольцы. А тебе на что?

– Да так, строги гораздо. Солдат не такой.

Выступили ночью, под звездами. Белым платом ложилось на улицу окно, и блестели винтовки при переходе через свет в темноту. Кривился оконный крест на зеленых шинелях. За околицу вышли на дорогу, было холодно со сна.

Темная стояла ночь, осенняя. Светлел под ногами тракт, по небу стлалась дорога Млечного Пути. Поднимались черные столбы, и уходили вспять, мигали высокие звезды. Кучками шли, повзводно, щетинились штыки. Обманчивые тени возникали – двигался кто-то, исчезали. Крутилась мысль, все возвращалась, топталась на месте и не поймать ее было словами.

– Ты видел окопы, самый бетон? Вот тут бы им и держаться.

– Наша теперь берет. А где тот парень, что собирался к нам поступать?

– В разведчики приняли. От матери прятался он на задворках.

Выросла в ночи деревня, в молчании застыла. Угрюмая, себе на уме. Быстро прошли по сторонам, в черной тени домов, чуть холодела спина за каждыми воротами. Гулко застучали удары прикладов в дверь, колыша мрак:

– Эй, хозяин, вставай!

– Не хочешь, громче стучи!

– Эй, хозяин, вставай!

– Ломай ты к чертовой матери дверь, проснется!

И вдруг послышалось из дома, из-за самой двери:

– Чево там, я, чай, слышу-то, не оглох.

– Ну, так выходи!

– А для чево-то?

– Выходи, говорят, увидишь!

Вдоль улицы стали, обхватив винтовки руками, опираясь на них. Собрались у плетня командиры полков. Полковник был грузный, в каске, меднобородый, голос у него как из бочки. Наш генерал сухой, весь подобрался, с седыми усами, в фуражке. Корявый мужик, как гриб, стоял посередине. Далеко на небе повисла луна.

– Красные войска проходили? – строго спросил генерал.

Метнул глазами мужик и потупился, скрестив на палке руки. Вдруг заговорил:

– Намедни-то все от них черно было, без оглядки-то бежали. Вотто перехватить их надо было.

– Ладно. Куда шли?

– Прямо по шоссе бежали-то. Тогда-то и надо было вам, всех бы взяли.

– Ладно. А другая дорога есть здесь?

– Есть-то и другая, только-то окольная она, проселками. А давеча-то, как они бежали, как куропаток переловили бы.

– Ладно. Ты говорил уже.

Генерал шагнул вперед и остановился в раздумье, заложив руки назад.

– Вот что, полковник. Придется прямо идти, ближайшим путем. Я вперед, вы следом. А там разойдемся – мы направо, вы налево пойдете.

Всколыхнулся всем телом полковник, загудел:

– Мне спокойней все время за вами идти, но вам это насколько удобно?

И снова открылась темная, безмолвная равнина, а на ней тракт пропадал вдали. Высились столбы, как обугленные, буравили небо звезды и уходили вглубь. Что-то черное маячило далеко и не настигнуть его было, вот оно стало близко совсем, но сгинуло вдруг и опять зачернело впереди.

– Слыхали, курсанты Красного Села хотят нам сдаться без боя.

– Где слыхать?

– Только боязно им, расстрелов страшатся.

– А самим расстреливать не страшно, поди?

Шли цепью по одной стороне и на обочинах присаживались. Угрюмо, настойчиво гудели телеграфные столбы, проволока дребезжала. Четко выступали холодные, круглые каски, черные торчали штыки. Прапорщик на дороге то расплывался туманным пятном, то выделялся резким силуэтом. Стройный, широкобедрый.

– Идешь это по Невскому и смотришь, кого бы не толкнуть. Барышни всякие, генералы – так все время во фронте и стоишь. Народу тысяча.

– А вы помните: Петербургу быть пусту.

Внезапно загрохотало во мгле. На дорогу вскачь вынеслась подвода.

– Стой! Ты кто такой?

– Красный я, курсант. А вы?

Вспыхнул выстрел, хлестнул ночь. Шарахнулась испуганная лошадь. Неожиданно громкая раздалась команда:

– Первая рота, направо в цепь! Ложись!

Мы бросились на край дороги. Звякнули затворы, щитом прогремел пулемет. Разом опустилась и