– Господин прапорщик, не уходите.

– Что ты, я ведь тут.

И еще снаряд мучительно навис над головой, как огромная глыба, – обрушился. Мелькнул перед глазами приклад с судорожно стиснутой на нем рукой, и торопливо забилось далекое воспоминание – ударился, не разорвавшись. Встали и отряхнули землю с шинелей, странное спокойствие овладело. Раненого положили на подводу, порой он вскрикивал, и рядом пошел санитар. На поле ложились гранаты и лопались, и перестали, точно кому-то зажали рот.

– Говорят, раненых оставили на дачах.

– А ты видел? Так молчи.

– И черт вас знает, выдумывают всегда.

Мы обогнали повозку и обходили ее. На горе домашней рухляди сидела молодая женщина, и высоко белели голые ноги. Тяжелыми шагами ступал мужик. Небо было голубое.

* * *

22 октября, в среду, вольноопределяющийся записал в дневник:

«Мы отходили спокойно, опасаясь только броневиков. Но это временно, и мы верим, что не сегодня-завтра будем в Петрограде. Ожидаются танки».

* * *

В городе мы стояли два дня, было тревожно. В окрестностях не прерывались бои, и разрывались тяжелые морские снаряды. На улице учили строю пленных солдат, отчетливо подсчитывали шаги: ать, два, три. В церкви при мерцании тонких свеч отпевали наших офицеров, тихо читал священник под артиллерийский гром, и вздрагивали старые стены. С женщинами мы делились хлебом, а в лавке рассматривали долго наши деньги, держа их на свет. Мы разместились в комиссариате и спали на столах; приласканный пес не отходил ни на шаг от нас, и сторож, черный, как жук, неслышно вырастал за плечами и молча стоял.

– Ты что?

– Я. Известно.

Перед вечером он предложил нам взломать несгораемый шкаф.

На четырнадцатую ночь мы получили продукты и выступили в темноте. Мерзли руки и лицо. Глухие орудийные выстрелы слышались точно подземные. На поле чуть видна была косилка, и ее назвали танком. В пепельном рассвете, расстреляв посты, мы захватили деревни врасплох и остановились. За полем тяжело рождалось утро.

* * *

25 октября, ночью, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневник:

«Все спят. Надо и мне отдохнуть и забыться от всего пережитого – прошедший день навсегда останется в памяти. Идя вперед, не думаешь ни о чем и знаешь, что помогут свои. Но когда все торопятся, падают пули и преследует неприятель и знаешь, что нет пощады, тогда испытываешь страх. Вчера была выбита половина полка, и от ружейной пули пал командир. Меня в роте считали убитым – значит, долго жить. В три часа мы из деревни двинулись вперед, и только спустились в открытое поле, как нас встретил настильный огонь. Рассыпавшись в цепь, мы в первый раз пошли в атаку перебежками, местами почти ползком. Так мы добрались до канавы и залегли. Позади раздавались стоны тяжело раненных, в них продолжали стрелять, и они замолкали. Нас 10 человек, с поручиком во главе, бросились вперед, но попали в болото. Двое были ранены, у меня разбило приклад, и стало трудно держать винтовку».

* * *

Тяжелый сапог стал на солому у головы, пахнуло мокрой кожей. Обдала холодом лицо пола шинели.

– Этих вперед клади.

– Он помрет по дороге.

– Все равно.

О ком говорят: обо мне, о том, кто лежит рядом? Я не вижу его, но знаю, он здесь. За столом солдат с красным разорванным рукавом медленно в такт раскачивает туго забинтованную руку. Это Герасимов, фельдфебель третьей роты, – но его, может быть, нет. Так показалось. На кровати, под образами, корчится, дико воет чье-то тело, мечется в лампаде огонек – но, может быть, и этого нет. Ничего нет. Но тот, кто лежит рядом, он есть. Непрерывно, захлебываясь, точно нарочно, он стонал:

– А-а-а.

Мелькнул сапог, отвисла рука. Жгучая боль клещами защемила бок.

– Тише!

Темно, фыркает лошадь. Говорят не то близко, не то далеко.

– Куда мне таких?

– Не рассуждай, ты!

Это был подводчик. У него большая лохматая борода, такую бороду я где-то видел. Но где?

– Сдвинь их, они свалятся. Какой бестолковый!

На лицо упала рука в шершавом рукаве. Кто-то застонал, и не узнать было – я или тот, кто лежит рядом.

– Н-но, трогай!

Дернуло, тряхнуло. На дороге у канавы сидит мужик в кумачовой рубахе, распоясавшись, и бьет на щебень камни. Удар и треск – и падает за куском кусок. Равномерно сгибается оттопыренный палец на ноге.

– Но, но, черт, что стал!

Кипит на столе самовар. Белыми клубами вырывается, шипя, пар. Чайник все тот же, старый, над голубой каймой надтреснут край.

– Вам чай покрепче?

– Нет, я ранен.

– Это ничего. Только сахару возьмите больше.

Темно и пыль во рту. Наклонилось бородатое лицо, и пристально смотрят глаза.

– Пить. Дайте пить.

– Где я ночью пить достану в поле?

Зеленое поле, вдали лес, и в горле горячее дыхание. Согнувшись, рядом бежит солдат. Он выпрямился, выронил винтовку и упал, откатилась фуражка.

– Вперед, вперед, ура!

Заколыхалась под ногами трясина, выступила вода. За кочками залегли. Обтер затвор и всунул обойму, нужно переставить прицел. Размахнувшись, ударил кто-то палкой по спине.

– Это прикладом. Но они ведь далеко, в лесу.

Ночь, вздыхают пушки, идет далекая стрельба, скрипят подводы, на небе белые звезды.

– Что мы стоим?

– Там бой, слышишь?

На лице рука – того, кто лежит рядом. Она холодная.

– Подводчик, руку убери!

– Господи, бросить все и бежать!

– Подводчик, руку убери!

Грохоча вертятся колеса – большое черное, маленькое блестящее. Напряженно гудит ремень и шипит. И так без конца, и вдруг пропало.

– Слава богу, выехали на дорогу.

– А куда мы идем?

– В город.

Да, рука, она холодная, и ее нужно снять с лица. Тот, кто лежит рядом, умер.

– Подводчик, руку убери!

Ухватились руки за жесткую траву. Небо, как в детстве, голубое. Выдвигая винтовку вперед, отползает солдат в зеленой шинели. Тонкий, точно на нитке, слышится стон, кузнечиками чиркают пули.

– Разбили их, теперь им не удержаться.

– Нам все равно, только бы в подводах не угнали.

– А все-таки.

Солнце заходило в крови, ветер кучил облака, вставал туман. Чавкнула, чмокнулась сочная пуля. Скованы ноги, свинцом налита грудь, пальцы перебирают стебельки.

– А-а-а.

Тот, кто лежит рядом, умер – один, в темноте. Жабой подпрыгивает на лице холодная рука.

– Подводчик, руку убери!

Серый душный коридор, а за ним провалом пустота или Бог. Хорошо, если светло и женщина держит руку и смотрит в глаза.

– Подводчик, руку убери!

Качнулась и снова упала холодная рука. Аипкая кровь связала рот и заструилась по губам. Раскаленные гвозди разорвали бок. Испуганно обернулся подводчик и дернул