– Не стрелять, передавай дальше. Не стрелять!

Прапорщик стал над нами, зорко присматриваясь в мглистую тьму.

– Разведка курсантов в лес ушла, мы взяли пулемет.

– Товарищи, сдавайся! Ничего не будет! Товарищи!

Опоясали поле крики, навстречу лес шумел. Ровно, жалобно шелестели макушки, недовольно скрипели стволы.

– Товарищи, не бойся! Товарищи!

Потом шли дальше. Роились звезды, звучали провода. Ветер, налетая, завывал на штыках. Лаяла где-то в стороне собака, и лай ее то был далекий, глухой, то звонкий, совсем близкий. Казалось, что день был давно, и ночь будет тянуться без конца.

– Сдадутся тебе курсанты, жди!

– И ждать не надо. Тут кто кого.

Холодела винтовка. Склонился кто-то над краем дороги, тускло блеснул погон.

– Это военное поле. Я помню маневры юнкером, мне было двадцать лет.

– Завтра у «Медведя» расскажете, тряхнем стариной.

Заволакивали небо тучи, дрожали в просветах звезды и гасли. Робко звенел на лужах лед, пробиралась стужа под шинель и в рукава. Вдали обозначился город темной полосой, повернул тракт и стал. Остановилась мысль, вся насторожилась. Защербился забор, к нему жались березы, распустив по ветру голые ветви. Крадучись шли, с винтовками наперевес. Там кто-то есть.

– Эй, кто там, отвечай! Стрелять будем!

– Я тут.

– А ты кто?

– Крестьяне мы.

Зашуршали листья, надвинулась изба. Почесываясь, в рубахе вышел мужик и прислонился к косяку.

– Ты что ночью ходишь?

– Замки проверяю. Лихое нынче время.

– Ты разведку курсантов видел?

– Прошли они. Видел.

Выделились черные крыши домов в фиолетовых клочьях неба, провалами сквозили дворы. На углу остановились, застилалась улица туманной пеленой. Ни движения, ни звука, не было ни одного огонька. Лица казались бледными. Сзади, мягко стуча, подошел тяжелый броневик, из раскрытой дверки сквозила по дороге светлая, желтая полоса. В нее ступил генерал, и губы его были плотно сжаты.

– Вы говорили, корнет, что знаете местность?

Стукнули каблуки, прозвенели шпоры.

– Так точно, ваше превосходительство. Но я бывал лишь с той стороны.

– Что за стороны? Не знаете, так надо молчать.

Мы пошли направо. Покосился фонарь. За темным, блестящим окном чуть колыхнулась занавеска, или это только показалось. Громко стучали шаги по мостовой.

* * *

17 октября, в пятницу, вольноопределяющийся записал в дневник: «Петроград в двадцати пяти верстах».

* * *

Город военных маневров и дач, жители ездили на извозчиках. Широкая улица пролегла, сквозят березы по сторонам, екатерининская церковь поднимается ввысь, застыл дворец, желтым ковром стелятся листья по крыльцам, кружатся на перекрестках. На карте Российской империи, распятой в исполкоме на стене, город не значился.

– Ну, эта карта неправильная, потому что на самом деле город есть, – после раздумья твердо заявил Иванов, и все согласились с ним.

* * *

На седьмой день наступления мы остановились. В городе соединились полки, и пришел обоз. Пала Гатчина, и была восстановлена с армией связь. Всюду с боем продвигались части на плечах противника.

Восьмое утро было холодное. Дул колючий ветер, и шел снег с дождем, но к полудню неожиданно прояснилась погода – задымились шинели. Тогда мы построились, как на парад, и пошли. Толпились женщины. Старая старушка, вся в морщинах, высоко подняла сухими руками тяжелую икону:

– Да благословит вас Господь!

Переливалось на ризе серебро, молча проходили ряды, замирала в переулке песня. Было весело идти. За окраиной, на холме, мы стали. Вдали сквозь золотой туман сиял на солнце купол Исаакия, как алмаз. Шепот прошел, как в церкви, перекрестился солдат.

– Вперед!

В голубом дне шла канонада, и черные воронки наполнялись водой. Медленно вытягивался из проселка на дорогу полк тысяченогий, стояли дыбом штыки, точно волосы, и блестели. На укатанном щебне возникал бой, и каждая пядь поливалась кровью. Казалось, толчками передвигались марионетки, и кто-то нарочно кричал. Мы бросились вперед, и бежали курсанты, останавливались, и мы опускались на колено. Прирастали винтовки и били без отдачи, поворачивались пулеметы и прыгали, как собаки на цепи. На расстоянии 200 шагов и на протяжении одной ленты. Потом мы поднимались и брали пленных.

* * *

18 октября, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневник: «Когда стреляешь в упор и видишь раскрытые глаза или дергающееся веко, слегка холодеют виски».

* * *

Третью ночь лежим мы в канаве у моста, и каждую ночь оттуда из темноты подходят они. Щелкают тогда винтовки, хлопают пулеметы, бухают орудия, вспыхивает всполохами небо – к станции идет красный бронепоезд. Оттянуты стрельбой руки, черные точки мелькают в глазах, жужжат по-осиному пули. Шипя, тупорылый «максим» выводит несложный напев, высунув огненный язык, робко звеня, падают в кучу пустые гильзы.

– Ленту!

Когда все умолкает, из канавы поднимаются скользящие тени, пропадают, раздаются гулкие выстрелы в тишине – так кукует кукушка. Раненых находят по стону, их пристреливают. Ползут по небу голубые полосы прожекторов, нащупывают, ищут, замирают. Бледнеет заревом восток – там Петроград.

Длинны ночи на посту, когда стоишь, прислонясь к телеграфному столбу, – все прежнее кажется сном. Свисает проволока черными жгутами, ветер тихонько подвывает. Темь. Выглянут далекие звезды и снова закроются бархатным сукном. Дождь моросит. Жуткими выстрелами вздрагивает мрак. Почему нет смены? За полем мреет розовато.

Днем мы уходим на дачи. В погребе живет чиновник с семьей – он надел вылинявшую фуражку с кокардой, дочь его ставит самовар. А смешной старик начинает длинные разговоры о революции, о войне. Он – за Учредительное собрание, а там что будет. Протирает очки, щуря испуганные глаза. Запыхавшись, вбегает хозяйка, у нее съели соленые огурцы. Взводный хватается за ус:

– Чтобы наши солдаты? Никогда. Нигде на нас не было жалоб.

– Это она так, может, не было никаких огурцов. Ведь не было, Маша?

А сын, вихрастый болван, должно быть выгнанный гимназист, потихоньку расспрашивает нас о конных полках – он хочет бежать из дома. Дочери семнадцать лет, мать ее прячет.

Мы спим на мягких диванах, прапорщик бренькает на рояле. Это наши дачи. А там, что дальше, за дорогой, – черт его знает.

Ночью стреляют оттуда, днем нет никого. Вчера дозор наткнулся в крайнем доме у леса на красноармейцев – их сдалось пятнадцать двоим. На одном были высокие кожаные сапоги, их взял фельдфебель.

– Я утром за хлебом ходил. Пройти нельзя от трупов. Дух от них. Кто-то их раздел.

– Жители, кому больше? Они хуже солдат теперь.

– Ну так они черные совсем, а у одного руки нет. Собаки, не то волки съели. И чего их не убирают?

– А кому убирать-то?

– Жителей заставить нужно. Что на них смотреть?

Сыро в канаве. Мы повалили забор, но одна нога в воде, никак