Мы сошли с дороги и сели на обочину. Громыхают подводы, тычась оглоблями, гремят щиты, кони ржут, отчаянная слышится брань. Медленно прошел солдат, мерно раскачивая руку в багровом рукаве. Забилась лошадь, понесла. Белобородый мужик лежит на подводе – от толчков припрыгивает голова.

– Деда напрасно убило, ему хлеб молотить.

– Пуля не спросит про хлеб. А может, и у меня молотить некому дома.

На дорогу выкатили орудие, повернули, навели. Колеса скрипят в песке.

– Эй, трехдюймовки, живее!

– Пехота, не пыли!

Артиллерийский подпоручик поднял бинокль к глазам. Он похож на огромную ночную птицу.

– Прицел ноль-ноль-два, трубка шестьдесят.

– Есть.

– Огонь.

Рвануло воздух, рассыпалось битым стеклом. Свистнул, удаляясь, снаряд. Орудие подпрыгнуло, подалось назад и задумалось. Послышался вдали слабый разрыв.

– Господин поручик, прикажите вперед идти. Оглушат нас, дьяволы.

Поручик не ответил, взводный погладил длинный ус.

– Нельзя, потому мы прикрытие, вроде как бы заслон.

Пули визжат над нами, по дороге бьет пулемет. Шипя ушла одна в канаву. Кто-то вздрогнул, подобрал выше ногу.

– Первая рота, влево!

Разом поднялись и пошли, надвинулись друг на друга. Передние стали.

– Куда лезете на подводы, места мало!

Сбились кучей, пули падали дождем. Засунув руки в карманы, с ноги на ногу переступали – голову держали прямо.

– Что мы за пулеглоты, всех не переловишь.

– А ты плюнь, на черта они тебе.

Щелкают пули, взбивая пыль. Вдруг какая-нибудь неожиданно громко ударит в землю и войдет в нее.

– А еще первая рота, добровольцы тоже!

– Не вашему брату учить нас. Артиллерист, туда же!

– Приставлен к орудию и крути там. А где не спрашивают, не суйся. Так-то!

Посреди дороги стоял прапорщик, лицо у него было строгое. Он тряхнул головой:

– Первая рота, вперед! За мной!

Прапорщик повернулся, побежал. Полы серой шинели широко развеваются по ветру. Дрогнула грудь. Мелькает орудие, подводы, солдаты остаются позади. Впереди широкая дорога, за ней небо встает голубой стеной.

– Кавалерия идет!

Над прыгающим пулеметом возятся солдаты, что-то невнятно кричат.

– Первая рота, налево в цепь!

Путаются ноги в вязкой траве, спотыкаются, скользят.

– Чертово поле! На то дорога, чтоб бежать, один черт!

Взводный упал, с головы слетела каска. Встал, бежит дальше. Тонкие русые волосы поднимаются ветром.

– Влево, влево бери!

Раскинулась по полю цепь. Залегла, перебежала дальше. Испуганное взглянуло снизу лицо. Подуло пулями.

– Первая рота, вперед! Не ложись!

Осталась цепь за нами, их стало жаль. Стучит сердце молотком, радостно и жутко.

– Влево, влево бери!

Тяжело бежит Степанов, закусив губу. Иванов дико кричит широко раскрытым ртом, захлебываясь. Подпоручик высоко размахивает тростью:

– Эй, Степашка, хорошо! Знай наших!

Обдала холодом щеку пуля, кто-то упал. Не встал. Кто?

– Влево, влево бери!

За изгородью выросли солдаты с винтовками в руках, они в серых папахах. Все сразу смешалось – выстрелы, крики.

– В штыки их, сдавайся, ура!

Они поднимают руки, закрывают лицо и падают мешком, еще палец нажимает спуск. Только мозг отлетает тряпкой. Встало близко совсем белое лицо со страшными глазами, как у серны, и пропало. Кто его убил – не все ли равно. В селе шла беспорядочная стрельба.

– Каменный сарай, сарай занять!

Загоготал пулемет, захлебнулся, замолк. Из-за угла за домом стреляют в упор, прижавшись к стене. Длинными прыжками убегает солдат, далеко отбросив винтовку. У околицы остановились, прерывалось дыхание.

– Дальше не ходить, – голос поручика сорвался.

Впереди овраг, по мосту движется серая масса. Мы стреляем вниз.

– Броневик уходит, бей по нему!

– Эх, гранаты бы!

– Поставить пулемет, никто не уйдет!

Мелькает черная мушка, накаляется ствол, с лязгом выскакивают гильзы. Поручик зажал щеку. Алая кровь струится по пальцам, тяжелыми каплями падает.

И вдруг стало совсем тихо – желтеют поля, горит на солнце зеленоватая церковь, синее небо в белых облаках. Прожужжала большая муха, и лопнула тишина, как туго натянутый пузырь. Стучат винтовки, отбивают пулеметы дробь, крики сливаются в гул.

– Ура-ра-ра-а!

Село было взято, по бурьяну спустились в овраг и вышли на дорогу. Песчаное поле было кругом, вереском поросшее. Красный командир идет навстречу, папаха слегка набекрень.

– Звезду сними, тебе говорят!

– Я старый офицер.

– Как вы смеете это теперь говорить?

Потупились глаза, отвисла прыгающая губа. С песней мы вернулись, пыльные, грязные.

– «Взвейтесь, соколы», – звенящим с легкой дрожью голосом запел прапорщик.

– «Взвейтесь, соколы, орлята. Полно горе горевать».

Звучит, несется песня, шире становится шаг, тверже нога.

– «То ли дело, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять».

Пустынно село. Лежат убитые с ощеренными ртами, черная кровь и желтые мозги. Взнузданный конь водит по воздуху широкими ноздрями. В носилках жалобно тихо кто-то подвывает.

– Какой роты?

– Первой, в живот.

– Пристрелите, все равно уж.

– Жить будешь, домой отпустят.

Провели пленных. Они жмутся кучей, быстро исподлобья озираются вокруг. Болтаются руки.

– Перчатки снимай!

– Что ты, ему холодно будет.

– Не надо тогда. Надевай обратно.

Мы стояли у забора, обшаривал кто-то солдатские мешки. Подошел прапорщик, тряхнул головой – спадали на лоб длинные волосы.

– Это вся рота?

– Вся, господин прапорщик. Больше не осталось.

Ружейный залп раздался. Глухие, короткие выстрелы за сараем – черная работа войны.

– Целую бригаду, говорят, разбили. Генерал благодарил нашу роту.

– Да, показали себя.

Долго стучали в избу. Мелькнет в окне пугливая баба и спрячется.

– Не бойся, мать, все кончено. Воды бы нам.

– Чево пужаешься, тетка, не разбойники какие мы, за правду идем.

В это время отделенный, рябой ефрейтор, протянул мне лист бумаги. Лист был белый, почтовый, с голубкой в углу. Крупными детскими буквами были набросаны стихи, загибались книзу строки.

– Читай, ты лучше грамоту знаешь.

– Где ты взял?

– А черт его знает. Нашли, отобрали.

Стихи говорили о розах, о любви. Нескладные, смешные стихи. «Твоя Таня» – это подпись. Я знаю эту Таню: худая девочка в коричневом платье, белый передник, большие, спрашивающие глаза. «Решите мне задачи по алгебре», – сейчас скажет она и улыбнется. Когда она улыбается, у нее ямочки на щеках. Но это не та ведь Таня. А может быть, и та, такая же – та Таня тоже любила смешные стихи.

– Слева по дороге идут!

Пробежал часовой, запыхавшись, держа винтовку за ствол, впереди себя.

– Первая рота направо, в цепь! Пулеметчики, вперед!

Мы побежали. На дороге раскинул руки убитый. Подбородок был детский, заостренное смертью лицо. Раскрылись застеклившиеся глаза. Не ему ли Таня писала стихи – может быть, и ему, такому же. Я перепрыгнул через него. Крепко рука сжимает винтовку.

* * *

Прямой тракт пролег по полям. Без начала, без конца – все идти по нему, идти. Солнце перевалило за полдень, багряное садилось. В закате