– Донесете поручику: у меня сегодня ночью перебежал унтер-офицер вплавь, с поста. При смене нашли только винтовку.

* * *

30 августа, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневнике:

«Вчера утром наша батарея обстреляла противоположную деревню. Попадания были хороши. А перед полуднем стали бить по заставе, и первые четыре снаряда разорвались возле избы. По телефону было слышно, как наблюдатель корректировал огонь, но успели его прервать. Почему-то он считал, что хутор на том берегу. Контужены капитан и один из стрелков. Сегодня в нескольких местах были попытки большевиков перейти реку, но везде отражены».

Того же дня, вечером:

«Правее прорвались большевики. Часть полка отошла, мы также собираемся, чтобы не быть отрезанными».

* * *

Посты и дозоры, три смены по два часа, а через сутки в полевой караул вперемежку со второй ротой – кто их знает. Из деревни мы перешли на хутора.

Хозяева были чухонцы. Вспугнутой курицей носилась старуха с утра – за всем не доглядеть, – потом устанет и сядет у печки. А старик болтался больше так. Молчит, молчит и вдруг подойдет и вынет трубку.

– Ползут там, ты начальнику скажи. Как бы не было чего.

– Ничего не будет, это смена у них.

Поднимались за рекой обгорелые трубы, как пни. Утром, в обед и под вечер спускались оттуда бабы и девки за водой, а они не могут не говорить. Вся деревня нам была знакома. А одна была девка, Марфушка, так та приходила белье полоскать. Ну, не выжимать же его молча, зато и речиста была – язык без костей. Крикнешь:

– Марфа, что слаще меда, скажи?

– Бабий подол тебе, озорник. – Уж она отгадала, а будь ближе – отогрела бы мокрым жгутом.

Раньше и с красноармейцами был у нас разговор. Выйдет, бывало, маленький прапорщик на берег и во все горло зовет: эй, кто там, поговорим. А там в кустах покажется высокий человек в кавалерийской шинели, комиссар. И пойдут они лясы точить на разные политические темы – тут тебе и революция, и старый режим, и золотые погоны, и Западная Европа, и Америка. Прапорщик был как кипяток – сначала будто ничего, а потом как забурлит, как вскинется. Комиссар же походил на веретено – ему все пункты подавай, во-первых и во-вторых, и наматывает, и наматывает. А мы лежим начеку, винтовки на боевом взводе – на всякий случай. Только как дойдут они до точки, прапорщик махнет рукой и отойдет: черт с ним со всем. А комиссар бы рад, да мы не даем: довольно, стрелять будем. Так всегда эти разговоры и кончались перестрелкой. По правде сказать, прапорщик смешной был: короткий, в куцей шинели. Говорил он нескладно, путаясь в собственных словах, – наберет их полный рот и подавится. Но мы его постоянно считали правым.

– Тот что баба, – говорил густобородый солдат второй роты. – Ты ему слово, а он тебе десять. А что толку в бабьих словах?

В то время мы выменивали также табак. Мы станем на этом берегу, они на своем. Сначала сговоримся, что давать, а потом начнутся пререкания, кому переплавляться – нам, добровольцам, нельзя, а они все мобилизованные.

– Эй, кто там у вас прячется в кусты?

– Да это часовой.

– Так пускай выйдет и положит винтовку.

Тогда переплывал красноармеец, в одной фуражке. Вылезет из воды, весь мокрый, станет навытяжку и руку к козырьку:

– Здравия желаю, ваше благородие. Так что явился в ваше распоряжение…

– А ты бы остался у нас, что тебе там делать? Верно, ефрейтор?

– Никак нет, младший унтер-офицер. Только нельзя мне – у них брат.

Табак был у него в фуражке, сало и хлеб он завязывал в узел на спину и отправлялся обратно.

Но потом утонул перебежчик, другого ранил поручик, не стало комиссара-соловья, и части против нас сменились – мы стали брать друг друга на мушку, и были потери.

И вот мы однажды пообедали, поспали на сеновале и вышли на реку. Знойный день был и ни ветра. Свистнула пуля, и раздался выстрел. Кто-то сказал:

– А может, они так стреляют, зря. Мы ведь им неизвестны.

– И то правда. А ты втолкуй!

Мы засели в окопе, положив винтовки на вал.

– Товарищи, а товарищи!

– Щи, – ответило эхо.

– Товарищи!

– Щи.

– Ну, ребята, стреляй. По кусту бей, там он сидит.

Мы дали залп, и выстрелы зазвенели в ушах. После одной обоймы зашевелился куст.

– Чего вам? – донеслось через реку.

– Ага, заговорил! Ты какой губернии?

– Псковской.

– Земляк, значит!

– Чево?

– Земляк, говорю! А уезда?

– Порховской.

– Ага! А я Островской! Слышишь, Островской!

– Знаю.

– А как же, ты земляк мне, и вдруг комиссарам служишь, а? Нешто ты не понимаешь, что не православные они, а?

– А вы за помещиков идете.

– Это вас коммунисты смущают! Коммунисты, говорю, смущают! А мы за это самое, как его, Учредительное собрание стоим! Чтобы весь народ, значит, собирался! И чтобы земля крестьянам была! Земля, говорю, чтобы крестьянам была!

– Слыхали мы эти сказки, товарищи, пора забыть. Еще Керенский баял.

– Керенский дурак, слышишь?! А я тебе хоть и земляк, а не товарищ! Это ты брось!

– А как тебя, господином называть? Так теперь господ нету – вышли все.

– А вот мы тебя сейчас поучим, раз ты обращения не понимаешь! Стреляй, ребята, патронов не жалей!

Пошла стрельба. Сначала мы, потом из деревни ответили, вправо кто-то затрещал, вмешался пулемет, и по всему участку началась перестрелка. Умолкнет, раздастся одинокий выстрел, другой, и снова все загремит. Только под вечер кончилось, когда затенились склоны. Тогда вышла баба с ведром и черпнула воды.

– Эй, тетка, как живешь?

– А вы, товарищи… земляки, – поправилась она, – не стреляйте, пожалуйста, в окна, такая к вам просьба от нас. Вот давеча бабу поранило и девку, а одну так убило совсем. А солдаты вам велели сказать, что не сидят они в избах – есть у них блиндажи.

– А девку-то какую убило?

– Ивана Петрова Марфушка, брательника держала на руках. Так вы уж постарайтесь.

* * *

8 сентября, в понедельник, вольноопределяющийся записал в дневнике:

«Вчера вечером тяжело был ранен один из старых добровольцев, надежды нет. Пуля пробила подсумок и разорвала патроны. Было темно, шли редкие выстрелы, и вдруг раздались залпы. Я побежал на берег – часовой лежал в кустах, по животу его ползли желтые огни. Он крикнул: все спокойно!»

* * *

Нас разбудили ночью. Впотьмах разобрали винтовки и вышли на улицу. Нависло небо овчиной, накрапывал дождь. Мелькали солдаты черными тенями, где-то в избах горели