ветку, точно звала куда-то рука. Змеей расползся обоз. Дребезжала кухня, на запятках подмигивал хромой кашевар:

– Что ж, я вас плохо кормил, ребята?

– Молчи, не то утопим во щах.

Большими переходами шли, стояли в деревнях, двигались дальше. С песнями смыкались в ряды, растягивались далеко; скрипели подводы. Утром окутывала роса, блестела на затворах, жгло в полдень солнце, на плечах давила винтовка, к вечеру тускнело кругом, по пятам следовали длинные тени. То жаркие были дни, то лили дожди. Тогда темнело все, полно было водой, пахло шинелями.

Стягивались, перемешались части. С пехотой сталкивались на перекрестках, закуривали, спрашивали земляков. Повозки с ранеными ехали шагом, с сеном воз – на счастье вырывали пучки. Проходила конница, догоняли всадники, качаясь в седлах. С железным грохотом застряло орудие в тонкой луже у моста. Гикали, хлестали лошадей ездовые.

Дорога была все одна – поля, леса, перелески, луга, деревни, села, белые церкви. Один день был похож на другой. Лаем встречали собаки, звенели у колодцев ведра, скрипели журавли, по улицам метались квартирьеры и ругались. Крестьяне считали нас своими, и только из-за яблок были ссоры; их солдаты сбивали ночью в садах. На стоянках повторяли строевые учения, перебегали, ложились. Подпоручик никак не мог втолковать семь главных частей винтовки.

В деревнях собирали сходы и требовали лошадей.

Наконец настало ясное утро. Калачом свернулся обоз и лег, как-то сразу затих. Рыжели пропаленные кострами дыры в траве. Отделилась, вытянулась лентой голова и оторвалась. Толстый артельщик стоял на перепутье и говорил нам вслед бессмысленные слова:

– Уж вы там тово, а мы тоже всегда.

Частью пошли, начинались низкорослые сосны. В воронках от снарядов ржавела вода, белели деревья на перегонах. На полянах в лесу пахло кострами, в козлах стояли винтовки, и распоясанные солдаты выглядывали из шалашей. Мы штыками раздвинули кусты. Хлопотливо стучал вдали пулемет, как дятел, внизу переливалась вода. Мы вернулись на реку.

* * *

1 августа, в воскресенье, вольноопределяющийся записал в дневнике:

«Мы стали на позицию. Сегодня при смене заспорили подводчики. Размахивая кнутовищем, наступала скуластая Дунька, а чужой старик топоршил бороду, но крепко стоял на своем – что его полк лучше. И только на довод, что у нас и форма своя, особая, и что англичане нас знают, он замолчал и отъехал в сторону».

* * *

В начале августа полуторамесячное наступление противника было сломлено. Отдав Ямбург, наши части остановились на линии реки Луги. Фронт затих, и только на юге продолжались крупные бои: потом пал Псков.

Армия восстанавливала и пополняла свои силы. Наш отряд был развернут в дивизию – мы стали первой ротой первого полка. Вторую составляли из пленных и перебежчиков, а в третью вошли по призыву окрестные крестьяне. Поручик принял батальон, и ротным сделался прапорщик.

Потянулись будни позиционной войны.

* * *

В болотах и лесах темным телом распласталась река, повернулась и обвалила берега. Золотом сверкает на солнце чешуя.

Черная деревня торчит на бугре, точно выползла утром из чащи и к вечеру снова в нее уйдет. Уже потянулись к опушке гумна и бани, но избы еще в раздумье ждут. Как на зеркало, загляделась на воду и не оторвется крайняя над склоном – а на что ей, сутулой?

Не хотят и крестьяне жить в лесных берлогах. Широкие здесь девки, бабы полногрудые – у них ветер в голове. Мужиков подняла и разметала война, а старики, известно, упрямы – одна надежда у них на Бога.

– Не волки мы, чтобы быть в бору. Вот из села ушли, и все сгорело дотла. Может, Господь помилует и так.

Так все и остались, только скот угнали на поляны, а в деревне засела застава. Она весь берег, как оспой, изрыла окопами и гвоздями. В сараях на соломе солдаты закурили табак, а в крайней избе поместился поручик – только окна завесили одеялом. Не смолкала перестрелка на реке; по утрам будил бомбомет, и к избам начала пристреливаться артиллерия. Теперь уж им не уйти.

* * *

Была ночь предосенняя, сухая. Деревня спала мертвым сном. Насупился бор, впросонках шепталась река. Улицу вымеривал шагами часовой – в каждую сторону пятьдесят. На углу он постоял, потом вскинул винтовку и снова зашагал.

– Спокойно все.

У сарая в тени закурили торопливо, подтянули ремни, поправили подсумки и пошли. Два человека в дозор. Оставшийся взглянул на небо, нашел в звездах ковш, зевнул и повернулся к дверям:

– Через час сменить посты.

А те двое шли просекой, потом тропой и дальше берегом. Лизала, глодала песок вода, тянуло прохладой, и стлался туман.

– Ты перебежчик?

– Нет, пленный.

– Охотой шел?

– Нет, по назначению. Не спрашивали нас.

– Ну и что?

– Ничего. Все одно где служить.

Был в чаще овраг, поросший буквицей; немолчно журчал на дне его ручей, слышный только ночью, – казалось, не выбраться отсюда никогда. В окопе под коряжистым обрывом стоял пост. Опутали черные корни упавшую глыбу огромной паутиной. Лунный луч метнулся за рекой и застыл. Побежал камень и зазвенел.

«Та-та-та», – сорвал три выстрела пулемет на той стороне, и по веткам чиркнула пуля.

– Кто идет?

– Свои, дозор.

В полевом карауле на даче топили забором камин. Серым пеплом затягивались угли, колыхались тени. Лежа на локтях на полу, непонятно и путанно говорил о правильной жизни солдат.

– Ну, правду все равно не найти. У Бога она.

– Так зачем ты живешь тогда?

– А черт его знает! Это одно рассуждение.

Шли вдоль берега в ельник, приостановились. Не шевелились деревья, зашумели вдруг и снова стали неподвижны. В заводи вздрагивали светляками звезды. Вынырнула, унырнула с тихим плеском рыба.

– Та-тах!

Загорелась красная вспышка, сделалось темнее, пронесся выстрел и еще долго звучал под водой, перекидываясь с берега на берег. Не спеша тот отдернул затвор, опустил винтовку, и дальше пошли.

– Ты что все позади идешь? Не уйду.

– Да. Не уйдешь.

– От них не бегал и от вас не убегу.

Над болотом было влажно и тихо, плыл месяц серебряным рогом. Оторвалась тень и покатилась. Стороною следовал волк, осторожно хоронясь.

– У них-то лучше, что к дому близко. Все как-то тянет.

Корчила рожи поваленная сосна, волосами вились растрепанные корни. В елях, в колючем можжевельнике, прятался секрет. Загибалась река, мурлыкали, ластились к берегу волны, плыли по воде раскаты далекой стрельбы. Задувались звезды одна за другой. Упала подгнившая ветка.

– Кто идет?

– Свои, дозор.

Светлела ночь, зеленели черные листья. В лесной трущобе в яме потухал костер, тянулся по воздуху голубой дымок. Укутанные шинелями лежали солдаты вокруг, прапорщик, согнувшись, обхватил